Кротов унес сына в зал, принялся натягивать на него разложенные по дивану колготки, рубашки, штаны и куртки, всю эту многослойную детскую сбрую.
— Пиедем на машынке? — спросил сын, растягивая шипящее «ы», и снова кивал сам себе.
— Конечно, мой хороший.
В машине сын сидел на заднем сиденье с мамой. Рвался вперед, рядом с отцом, но Кротов побаивался, да и правила не разрешали.
В салоне «Чероки» по-прежнему пахло спиртным: надышал проклятый Лузгин, этот странным образом не спивающийся профессиональный уже алкоголик. Только сейчас, помянув Лузгина и всю вчерашнюю историю, Кротов обратил внимание, что Ирина ни разу не поинтересовалась, что там и как у Дмитриевых. «Наверное, звонила Светке, пока мы ездили, — подумал Кротов. — Или не хочет, чтобы я оправдывался». А что бы он ни сказал, это все равно бы выглядело оправданием за вчерашнее и неприход домой, потому что даже смерть Сашки и связанные с этим ночные хлопоты, чувствовал Кротов, воспринимались Ириной как лишний повод для двух старых алкашей нажраться и загулять, а жены пусть страдают. «Спокойно, не заводись», — сказал себе Кротов и признался, что жена его не так уж и не права. Можно было обойтись без этой надрывной ночной пьянки, с обильными слезами, воспоминаниями об ушедшей юности, приторными вздохами по Сашке и неискренними сентенциями типа «жил, как хотел, и умер, как хотел», «мелькнул, как метеор», «невостребованный обществом талант» и так далее. Кротов давно и ясно понимал, что Сашка Дмитриев был очень способным и очень слабым человеком, сильным только в потакании своим слабостям, и общество тут совершенно ни при чем — хоть коммунистическое, хоть капиталистическое. Если честно, то Кротов слегка презирал Дмитриева, и в утреннем сегодняшнем разговоре на кухне был скорее на стороне Сашкиного отца, чем Вовки Лузгина, чуть не набросившегося на старика с кулаками. Ему всегда представлялось, что быть непризнанным гением — это легко. Гораздо труднее добиться признания, и не только в искусстве. К тому же все непризнанные гении, прежде чем погубить самих себя, доставляли массу неприятностей и горя окружающим их людям, особенно самым близким, и не считали себя виноватыми в этом, а совсем наоборот: весь мир был виновен пред ними, и в первую голову те, кто любил их, но плохо, неправильно, не до конца. Сашку было жалко, это правда, но вины своей в его смерти Кротов не чувствовал и не признавал. Как не мог понять и простить Сашке, что тот всегда с готовностью ел, пил, а иногда и просто жил неделями на кротовские деньги и одновременно эти деньги открыто презирал.
— Лули-лули, — раздался позади голос сына, и Кротов вздрогнул и осознал, что замешкался на светофоре. Машины справа и слева от него уже пришли в движение, а сын хотел сказать: «Рули, рули!» — то ли ко времени пришлось, то ли начинал соображать, что к чему на дороге. Когда Кротова спрашивали о возрасте Мити, он обычно отвечал: «Начало третьего», — как про часы. Фраза ему нравилась, он сам ее придумал. «Начало третьего».
Чтобы не торчать в гиблом левом повороте с Республики на Одесскую, он вильнул в сторону раньше, скользнув вдоль фасада гостиницы «Восток» — этого стойбища заполонивших город торговых южан. Узкая Одесская не позволяла разогнаться, да он и не спешил. На углу Котовского, где раньше была пельменная, жена скомандовала: «Направо и во двор». Они въехали в квартал старых пятиэтажек. Кротов его помнил: здесь жил его школьный тренер, а сам Кротов жил в «панелях» на Рижской, отсюда через поле. С местными парнями они дрались в начале шестидесятых. Местные примыкали к «нахаловским» — деревенским хулиганам из самостройного поселка Нахаловка, вечным врагам всех «панелевских», считавших себя городскими.
Кротов хотел было отогнать «джип» на стоянку, но не мог вспомнить ни одной поблизости. Пришлось оставить машину у подъезда, подальше к забору детского сада, чтобы можно было караулить из окна, благо, Ирина знала, что окна у сестры выходят во двор. «Не угонят, так обдерут», — с неудовольствием, относившимся ко всему этому вояжу, подумал Кротов.
Уже на третьем этаже, поднимаясь не без натуги с сыном на руках по грязной лестнице, Кротов уловил вверху грубые мужские голоса. Мужики, его ровесники и чуть помладше, гурьбой курили на площадке, стряхивая пепел в жестяную банку из-под кофе, прикрученную к лестнице, ведущей на чердак. Увидев поднимающихся, мужики пригасили голоса, оценивающе глядели на незнакомых. Ирина поздоровалась — она шла первой. Кротов кивнул, сын молча таращился на чужих.
Двухкомнатная квартира была заполнена грудой одежды на тумбочке в прихожей, огромным столом в гостиной, суетящимися тетками в свежих крученых прическах, жареными запахами с кухни. Во второй комнате, смежной с гостиной, на большой кровати, заложенной в изголовье куртками и пальто, играли две девочки, года на два старше Мити. «Наверное, дети хозяйки», — предположил Кротов.
Из кухни прибежала рыжая крепкая бабенка, примерно одних с Ириной лет, в замызганном фартуке поверх цветастого платья, обнималась с Ириной, разводя в стороны запачканные готовкой кисти рук. Остро, по-женски, с интересом глянула на Кротова, принимая от него цветы, ахнула при виде большой коробки с импортным беспроводным чайником — подарочным хитом сезона.
Митю немного раздели, чтобы не взмок и не простудился. Сын сразу вскарабкался на кровать и уселся напротив девочек, молчал и не двигался. Девицы смотрели на него, как на куклу.
— Ну ладно, играйте, — сказал Кротов, положив дубленку поверх общей кучи на кровать.
Ирина прятала в пакет лишние пока Митины одежки, сюсюкала с девицами, ободряюще улыбалась сыну. Кротов потоптался у порога и ушел через гостиную в коридор, где надел ботинки и с явным облегчением выскользнул из душной и тесной квартиры, хлопая себя по карманам в поисках сигарет.
На площадке курили пятеро, но разговор вели двое, оба невысокие, в белых рубашках с расстегнутым воротом и немножко женских вязаных кофтах. Кротов обратил внимание, что так одеты почти все, кроме него и еще одного парня, тоже в пиджаке, но без галстука, и Кротов решил, что и он зря надел «удавку».
Один из споривших сидел на синем деревянном сундуке, другой стоял вполоборота, опершись ногой в домашнем тапочке на перекладину чердачной лестницы. Кротов привалился спиной к стене, крашенной таким же синим, что и сундук.
— Четырнадцать миллионов, — сказал сидящий. — Ты понял, нет?
— Да ну тебя, звездишь, — сказал стоящий.
— Четырнадцать миллионов! Бля буду, Коля, верные люди сказали, звездеть не будут. Четырнадцать миллионов в месяц твой директор получает, и это еще ништяк: говорят, на судостроительном еще больше. Понял, нет? Вот так. А ты хотел, чтобы я за пол-лимона уродовался в литейке? Пошли они на хрен! А вы, дураки, вкалываете, как раньше. Задарма. Зарплату когда видел?
— Аванс был в прошлом месяце…
— Ава-анс! С Нового года зарплату не платят, кинули три сотни на аванс, чтоб не сдох…
— Хрен их поймет! — с чувством сказал стоящий. — Понаделали акции-фуякции, дирекции-фуекции… В правлении одни чужие, из каких-то фондов, банков… В уставе хрен разберешь, да его никто и не читал.
— Во-во! — поддакнул сидящий.
— Директор теперь вроде не хозяин, его правление назначает. Чуть какой вопрос: «Я человек нанятый, задавайте вопросы правлению». А где оно, правление? Я его видел год назад на собрании, в морду никого не помню, на фиг.
— Хрен по деревне, два по селу, — ухмыльнулся сидящий, плюнул на окурок и кинул его в банку. — Разворовали завод в звезду.
— Ну, а ты чё предлагаешь? — резко спросил стоящий. — Чё, тоже воровать? Так я бы рад, да не хрен.
— Ладно, покумекаем, — сказал мужик на сундуке. — Ну че там, дадут нам выпить сегодня или нет?
Стоявший у лестницы мужик подошел к квартирной двери, раскрыл ее и гаркнул:
— Ляля!
В проеме нарисовалась именинница.
— Скоро там? — спросил мужик.
— Все-все-все, Коленька, идите садитесь, — затараторила именинница, снимая с шеи петлю фартука, добавила персонально для Кротова: — Проходите, присаживайтесь, где удобнее.
Кротов немного смутился тем, что его так угодливо отличили, специально замешкался с окурком у банки, пропустив мужиков вперед. «Еще и не пить, — с тоской подумал он. — Сдохну ведь со скуки».