— Это ты Кротов? Паспорт покажи.
Сергей торопливо полез в карман, среди кучи билетов и командировочных бумаг нашарил твердую книжечку. Мужик полистал паспорт, вернул его и протянул Кротову пакет.
— Извини, друг. Загуляли вчера. Будь здоров.
Все так же лениво, вразвалку, мужик побрел к лифтам. Кротов с трудом распрямил отекшие ноги, в легком шоке вышел на огромное гостиничное крыльцо. Водители-частники у подножия лестницы делали ему знаки, но Кротов прошел направо и еще раз направо, двинулся пешком к станции метро. Ему казалось, что каждый прохожий встречный рентгенит глазами злосчастный пакет, на дне которого газетным кирпичом раскачивались деньги.
Он сел на означенную скамейку возле входа на станцию, взмокшее от долгого ожидания в гостиничном холле тело пробирал озноб. Кротов поднял воротник дубленки и услышал голос:
— Сергей Витальевич, идите за мной.
Он пошел за молодым парнем в замшевой неброской куртке. У входа тот притормозил, докуривая сигарету, и сказал подошедшему Кротову:
— Выйдете на третьей остановке.
В переполненном вагоне Кротова качало и прижимало, пакет стукался о чьи-то ноги. С трудом прорвавшись к двери на нужной станции, он выскочил на перрон, закрутил головой, совсем мокрой под норковой зимней шапкой. Толпа схлынула, поезд ушел, и Кротов увидел парня, сидящего на скамейке лицом к рельсовому провалу.
— Где? — спросил парень, когда Кротов присел рядом.
— Вот, — ответил он, приподняв пакет. — Но там всё, я…
— Ну вы даете, Сергей Витальевич.
Парень принялся рыться в пакете двумя руками, шелестел газетой. Достав и сунув во внутренний карман объемной куртки половину «кирпича», парень сказал:
— Спасибо. Езжайте дальше. Только спрячьте это… и не в «дипломат», а в карманы. Хотя насчет пакета… Оригинально. Всего хорошего! Да, вот ваша командировка. В банк можете не заезжать.
Парень протянул Кротову бланк с печатями и исчез за мраморной колонной. Кротов, обливаясь потом, растолкал по карманам пиджака пачки долларов, убрал в бумажник командировочное удостоверение: зачем, спрашивается, вез из Тюмени свое? «Четко работают», — подумал Кротов. Еще раз вспомнил ленивого похмельного мужика в холле гостиницы «Украина». Господи, какими же они деньгами ворочают, если для них сто тысяч долларов, почти полмиллиарда рублей — вот так, в авоське, у всех на виду, словно семечки…
Легкий мандраж еще раз охватил Кротова, когда он проходил контроль в Домодедовском аэропорту, но с тех пор он знал, что в том количестве доллары не звенят. Вернувшись в Тюмень, не удержался и поделился открытием с Лузгиным, катая шары в бильярдной. Склонный к афоризмам Лузгин ответил: «Доллары не звенят, если друзья не стучат».
Потом Кротов абонировал номерной анонимный сейф в чужом банке, где гарантировалось неразглашение имени владельца, и долго думал, где спрятать ключ…
Вот и приехали, — сказал Степан. — Будем в гараж загонять?
— Нет, спасибо, я сам, попозже.
Кротов хотел было дать Степану тысяч двадцать на такси, но что-то подсказало ему, что мужик откажется, будет неловко, и он просто пожал Степану руку, сказав формальное:
— Забегайте, если что.
— Спасибо, — улыбнулся Степан. — Может, и свидимся еще.
— Вы нас так выручили! — сказала Ирина.
— Хороший у вас пацан.
— Дя-дя! — сказал Митяй. — Дядя лулил!
— Рулил, рулил! — согласился Степан, помахал Митяю рукой и ушел в темноту аллеи.
Сын отказался идти в подъезд, потопал на игровую площадку к любимым своим качелям, и Кротов минут двадцать еще качал его, подстелив на холодное сиденье свой толстый мохеровый шарф и придерживая сына сверху за капюшон.
— Исёё! — кричал Митяй, когда качели замедляли ход. — Исёё кацяй! — и делал губы гузкой.
«Пошло оно все на хер, — думал Кротов, глядя в блаженное личико сына. — Вывернемся».
Глава четвертая
…Как ни странно, но утром в воскресенье Лузгин проснулся свежим, без дурмана в башке и тяжести в желудке.
Вчера, когда они расстались с Кротовым, Лузгин по дороге к дому обшаривал взглядом все будки с выпивкой и выбирал, каким пивом он будет отпаиваться остающиеся до ночи все эти долгие муторные часы субботнего домашнего безделья. Его любимой маркой было «Тверское», московское «квасное» пиво, импортное он терпеть не мог из-за металлического привкуса консерванта. «Тверское» в последнее время попадалось все реже и реже. Правда, появился некий аналог — пиво «Афанасий», в высоких бутылках, но, как и всякая подделка, «Афанасий» до оригинала не тянул, был излишне водянистым, без знаменитой «тверской» терпкости.
«Найду «Тверское» — буду пить», — сам для себя решил Лузгин, но так и не нашел, даже «Афанасий» ни разу не встретился ему, и он вошел в свой подъезд пустой, ругая собственное пижонство: уж лучше хоть какое, сказал ему организм, чем никакого вообще.
Он промучился до вечера, глотая и изливая из себя минералку и соки, кофе и чай с молоком, пробовал есть приготовленное женой жаркое, разогревал вчерашний суп, но желудок отказывался от всего, требуя «анестезину». И Лузгин наверняка сдался бы, хлебнул крепкого и забылся на час, если бы не жена и воскресная его передача. Перед сном, приняв душ и причесываясь у зеркала, Лузгин посмотрел на свое опухшее лицо с огромными подглазными мешками, чуть не плюнул в него, проглотил на кухне три таблетки мочегонного и потом бегал всю ночь, на автопилоте, едва попадая струей куда надо. Нормально заснул он часу в шестом и проспал до одиннадцати.
Мордатости поубавилось, даже мешки под глазами усохли, но волосы после ночных метаний торчали, как у персонажа фильма ужасов. «Кумир, твою мать…».
Он позвонил на студию, узнал, выехала ли в срок телевизионная «передвижка». Все шло по графику. Лузгин раздумывал было звякнуть на всякий случай и режиссеру передачи Валентину Угрюмову, но вспомнил, что у того по-прежнему нет домашнего телефона, а ведь он, Лузгин, давно обещал Вальке этот вопрос решить, и ему, Лузгину, тоже давно обещали решить этот вопрос. Таких «отложенных штрафов» к чиновникам у Лузгина поднакопилось изрядно, надо было как-нибудь сесть плотно за телефон, потратить полдня и напомнить о себе всей этой сволоте.
— Какой костюм наденешь? — крикнула из дальней комнаты жена, когда Лузгин пил чай на кухне, с радостью ощущая, что желудок не противится густой и сладкой жидкости, вливаемой в него. — Синий, немецкий?
Этот костюм они купили Лузгину в прошлогоднем круизе вокруг Европы — от Петербурга до Одессы — на теплоходе «Тарас Шевченко». Зарекались было не тратить взятые в поездку доллары на тряпки и подарки родственникам — только на отдых, экскурсии и развлечения, фирменную местную еду, пиво всех сортов, но ни черта из этого зарока не вышло. На первый взгляд, сегодня и в России можно было купить все, что душе угодно, были бы деньги, но надо было сделать первую же остановку на Западе, в шведской столице Стокгольм, чтобы понять, какую дрянь и дешевизну гонят в Россию «челноки», сдирая с отечественных пижонов-лопухов непомерные деньги.
Швеция оказалась страной дорогой, а Дания еще дороже, и зарок исполнялся как бы сам собой, но сведущие люди ждали Германию, где в портовых Любеке и Гамбурге цены были ниже, а качество не хуже. Так оно и вышло на самом деле. И Лузгины в общем покупательском азарте отхватили ему костюм из тонкой темно-синей, в едва заметную светлую полоску английской шерсти, а ей — ожерелье и браслет из розового жемчуга, в три раза дороже костюма, но Лузгин был доволен: вещь классная, ежели вдруг жизнь припрет — продадим дома за страшные «бабки».
По опыту многолетней работы на телевидении Лузгин знал, что черные и белые тона цветному телеэкрану противопоказаны: на белом появлялись радужные разводы — «факела»; вокруг черного, по причине предельного для техники контраста, «факелило» все на свете, особенно лица в массовке. Синий германский костюм, ко всем прочим достоинствам — красивый, легкий, в нем не потеешь под софитами — еще и не блестел совершенно, не бликовал, как новомодные шелковые мужские «прикиды», а словно впитывал в себя оголтелый студийный светопад. Лузгин любил этот костюм, в нем он чувствовал себя свободно и уверенно, что было совсем не лишним для ведущего телепередачи, во многом построенной на импровизации.