— Рад стараться! — дурашливо рявкнул Лузгин.
— Вот и…э-э… старайтесь, Владимир Васильевич. Но повнимательнее. Всего… э-э… хорошего. Мои поздравления Угрюмову.
— Шеф тебя хвалит, — сказал Лузгин, положив трубку.
— А что ж он на худсовете молчал?
— Ребенок ты, Валя, хоть и талантливый. Ладно, поехали обедать. Я угощаю.
— Не могу. Монтаж.
— Ну и подыхай с голоду, — ласково сказал Лузгин в спину уходящему режиссеру.
Делать ему на студии было нечего, ехать домой не хотелось, обедать одному в соседнем ресторане «Русь» было заведомо скучно. Он еще раз позвонил Кротову, хотел сманить того на обед с бильярдом, но банкир погряз в делах и коротко матюгнул бездельника-журналиста.
— На кладбище съездили? — спросил Лузгин.
— Да, я Светку с детьми свозил, — ответил друг-банкир. — Деда тоже. Там все нормально. Да, слушай, у меня в гараже ограда валяется. Ну, та ограда, которую мы в «Риусе» купили, помнишь? Куда ее теперь?
— Пригодится еще самому…
— Убью гада! — засмеялся Кротов. — Ладно, не мешай человеку ковать металл презренный. — И он отключился, не услышав, как Лузгин заорал: «Люди гибнут за мета-а-алл!».
Странное молчание Слесаренко беспокоило его, а вкупе с предложением Лунькова приобретало угрожающий характер. Лузгин подумал даже: а не вышел ли Слесаренко прямо на Золотухина, минуя Лузгина и Кротова? Эта мысль ему очень не понравилась, и он снова схватился за телефон.
Гена Золотухин, как ни странно, был на месте.
— О, какие люди! — сказал он, услышав голос Лузгина. — Редко звонишь, старик.
— Повода не было.
— Обижаешь, — сказал Золотухин. — Просто так другу позвонить, зайти…
— Ну, ладно, ладно тебе! Вчера вот Сашку Дмитриева похоронили.
— Я знаю, был в морге на панихиде.
— А что на кладбище не приехал?
— Пришлось в суде отсиживать.
— Все судитесь?
— Время такое. Каждый дурак за любое слово в газете цепляется. Слушай, работать не дают!
— А ты пиши про птичек — это безопаснее.
Золотухин пришел в журналистику поздно, был преподавателем, но из-за некруглости характера остался без работы и взялся за перо. «Великие» приняли седого новобранца в штыки. Быть может, именно это и сблизило его с Лузгиным, и они общались без натяжки, пусть и не слишком часто.
— Чего звонишь-то? — спросил Золотухин.
— Да так, от скуки, — сказал Лузгин. — Нового ничего не слышно?
— В каком смысле — нового?
— Ну, там скандалы политические, коррупция в верхах, народные избранники, там, ля-ля-фа…
— Особой ля-ля-фы не наблюдается. А что, есть зацепки? — сделал охотничью стойку Крокодил Гена. — Ты, говорят, с Рокецким передачу записал? Ну, давай, рассказывай! Там что-то произошло?
— Я кирпич себе на ногу уронил, а потом нажрался до соплей.
— С Рокецким?
— Ну, ты скажешь тоже. Роки меня к себе близко не подпускает.
— И правильно делает. Споишь губернатора — осиротеем. Нет, ты чего звонишь-то? Информация есть?
— Весьма вероятно, что появится.
— На кого? — быстро спросил Золотухин.
— Не спеши, Гена, не спеши. Давай договоримся так: узнаю что-нибудь конкретное — звоню тебе первому. Но и ты, если что в руки попадет, уж не стесняйся друга побеспокоить, лады?
— Лады, — ответил Гена и с крокодильской хваткой добавил: — Ты что-то знаешь, Лузга, не темни, выкладывай. Лавры пополам.
— Все, привет, исчезаю из эфира, — конспиративным шепотом сказал Лузгин.
«Нет, Слесаренко на Гену не выходил и вряд ли выйдет, — подумал он с удовлетворением. — В любом случае канал мы перекрыли».
С заместителем председателя городской Думы судьба свела их близко лишь однажды, когда Лузгин, повалявшись изрядно в ногах у начальников, выклянчил свое включение в состав областной делегации для поездки в Америку. Такая «экскурсия» и сегодня была для Лузгина дороговата, а в те годы и вовсе несбыточна, так что он унижался и клянчил настырно, понимая, что Америка — это раз в жизни, и своего добился.
В Нью-Йорке к ним прикрепили переводчицу Марину — русскую, эмигрантку из последних, бабу-оторву, с мужским юмором и головокружительными ногами. Лузгин ее откровенно «клеил», но при всей американской сексуальной свободе и видимой Марининой доступности у него ничего не вышло. Правда, в результате своих поползновений он стал ее доверенным лицом в делегации, и именно ему, Лузгину, переводчица намекнула, что под занавес поездки всем участникам делегации от «принимающей стороны» будут презенты в виде конвертиков с некоторой суммой в долларах — на сувениры семьям. Марина попросила Лузгина потихонечку распространить эту информацию среди членов делегации и доложить ей о персональной реакции каждого: мало ли что, вдруг сочтут взяткой и устроят скандал.
Лузгин запустил новость по цепочке. Никто и слова не сказал, о чем он и доложил Марине. За сутки до отъезда каждый персонально получил от Марины конверт.
Пятьсот долларов — сумма невеликая. Лузгин полагал, что будет не меньше тысячи, и эта цифра запала ему в голову, и сквозь огорчение от американской скаредности пришла идея кого-нибудь разыграть.
Объектом розыгрыша был выбран Слесаренко. Во-первых, горкомовский начальник вел себя излишне серьезно, пресекал лузгинские попытки заменить университетский визит походом в ресторан и вообще раздражал Лузгина своим обликом партийного функционера. Во-вторых, жил Слесаренко в одном номере с областным депутатом Верховцевым, известным своей склонностью к эпатажу и опасному юмору.
Вечером за ужином он попросил Верховцева об одном одолжении. Тот уставился на него сквозь толстые очки.
— Какого рода одолжение?
— Если вас вдруг спросит Слесаренко, сколько у вас долларов в конверте, скажите — тысяча.
Верховцев помолчал секунд десять, потом затрясся молчаливым смехом.
— Замётано!
Лузгин специально подгадал так, что к лифту они подошли бок о бок с городским начальником, и, как бы между прочим, произнес:
— Молодцы хозяева. Тысяча долларов — это приятно.
Слесаренко бросил на него резкий взгляд, потоптался немного на пороге лифта, но ни о чем не спросил, только лицом потемнел слегка и первым шагнул в зеркальную кабину.
Утром Марина чуть не избила Лузгина, пока ждали автобус для прощальной поездки по магазинам. Оказалось, Слесаренко позвонил ей на квартиру заполночь — номер марининого телефона имелся у каждого — и долго бормотал какую-то несуразицу насчет дискриминации, должности, ответственности и прочей ерунды, пока Марина не уразумела, что к чему.
Слесаренко продефилировал в автобус мимо Лузгина с каменной мордой, а шедший за ним Верховцев показал большой палец. Впоследствии Верховцев рассказывал красочно, как Слесаренко бродил по номеру, таращился в телевизор, ждал, пока сосед уснет, и Верховцев притворился спящим, даже всхрапнул пару раз для пущей убедительности, и потом кусал подушку, чтобы не рассмеяться от слесаренковского горестно-возмущенного ночного бормотанья в телефон.
Такая вот была история.
Он как раз вспоминал о ней не без удовольствия, когда в кабинет вошел незнакомый бородатый мужик в джинсах и свитере, улыбнулся с порога Лузгину:
— Вы Владимир Васильевич?
— Ваш покорный слуга, — ответил Лузгин, не вставая. — Чем обязан?
— Хорошие манеры достойны похвалы, — сказал бородатый. — Если не передумали, то пленочки, пожалуйста.
— Не понял юмора, — сказал Лузгин.
— Пленочки, пожалуйста. Они у вас в сейфе.
— Э-э… вы от Лунькова, что ли? — догадался наконец Лузгин.
— Я от той зеленой пачечки, что лежит или лежала в вашей тумбочке.
— Слушайте, не нравится мне этот детектив. Луньков сам был здесь пятнадцать минут назад!..
— А вы бы отдали ему пленочки пятнадцать минут назад? — поблескивая умными глазами, почти ласково спросил бородатый. — Открывайте сейф, Владимир Васильевич. И не мучайте вы себя всяческой достоевщиной…
Лузгин долго смотрел в глаза бородатому, а затем полез за ключом в ящик стола.
— Премного благодарен, — улыбнулся бородатый. — Пакетика не найдется? Или хотя бы в газетку заверните…