— А вы сами хотите, чтобы наш разговор состоялся? Ответите честно — я поступлю точно так же.
— Вы опасный человек, — уважительно произнес банкир. — Вот что значит старая партийная школа. Как там Мюллер говаривал Штирлицу: «Здорово я вас перевербовал? За пять минут!».
— Так вы назовете или нет фамилию своего информатора?
— Жалко, водка кончилась, я бы выпил за ваш талант вести допросы, — сказал Кротов и задумался. — Впрочем, почему бы и нет… Лузгин.
В третий раз за вечер Виктора Александровича стукнули по голове. «Это уже слишком, — подумал он. — Чертовщина какая-то».
— Что молчите? — спросил банкир. — Я же сказал вам: Лузгин. Может, перестанем в прятки играть?
Слесаренко обвел взглядом гостиничный номер и снова подумал, что для такой шикарной и дорогой гостиницы он маловат метражом, а сам Виктор Александрович то ли слишком молод, то ли слишком стар уже для этих тихих игр в карьеру и политику. Почему-то вспомнилось детство, Дворец пионеров и шахматный кружок, куда два года ходил Витя Слесаренко, а потом ходить перестал, потому что никак не мог научиться думать за себя и за противника хотя бы на несколько ходов вперед. У него был талант импровизатора, и он выезжал на нем в споре с равными, но потом равные прибавили в «школе» и научились считать, и пионер Витя, не любивший проигрывать, тихо ушел из кружка.
— Вся прелесть ситуации в том, — сказал Виктор Александрович, — что именно Лузгин мне и нужен. У меня в портфеле документы, которые через Лузгина я должен передать обозревателю «Тюменской правды» Золотухину. Только не спрашивайте меня, у кого я получил эти документы. Лузгину я тоже об этом сказать не смогу.
— Ничего себе комбинация… — сказал банкир и присвистнул. — Возникает вопрос: каким образом Лузгин узнал, что вы пытаетесь выйти на него именно через меня? Похоже, кто-то нас с вами держит за дураков в колоде.
— Очень даже может быть. А сам Лузгин случайно не проговорился, откуда у него эта информация?
— Проговорился, — ответил Кротов. — Но вам я об этом не скажу. Встретитесь с ним — сами узнаете.
— Минуточку, — остановил банкира Виктор Александрович. — Получается, что вы согласны устроить нашу встречу?
— А почему бы и нет?
— Безо всяких условий?
— Ну почему же… — замялся Кротов. — Послушайте, Виктор Александрович, ну хватит темнить, хватит играть со мной! Вы же сами прекрасно понимаете, чего я от вас хочу. Так сказать, в порядке ответной любезности.
— Сейчас я угадаю… Терехинские деньги?
— Вот видите, а вы прикидывались.
— Я не прикидывался, — повысил голос Слесаренко. — И сразу скажу вам, что лично мне все ваши ухищрения абсолютно безразличны. Они мне просто неинтересны, эти ваши комбинации с Терехиным. Ну, не с вами он свои дела обхимичит, так с кем-нибудь другим — какая разница?
— Зачем же так, Виктор Александрович! Можно подумать, что вы меня вором считаете. Я ведь и обидеться могу.
— Обижайтесь сколько влезет. Кстати, заметьте, что слово «вор» произнес не я, а вы сами. Впрочем, прямым воровством здесь действительно не пахнет, вы же люди умные…
— А вы у нас очень глупый, — сказал банкир с какой-то сожалеющей интонацией. — Настолько глупый, что за глупость свою взяли у нефтяников бартерную «вольво». Взяли ведь, а? За копейки взяли, за десятую долю ее стоимости… Как насчет совести?
— Я, милейший, в отличие от вас пятнадцать лет на Севере отпахал и машину получил как ветеран освоения Федоровки, понятно вам?
— Очень даже понятно, — миролюбиво согласился банкир. — Только на Федоровке есть сотни людей со стажем в два раза больше вашего, а машин им не досталось. Всего сорок штук было на все объединение, вы же знаете.
— Списки составлял не я, — сказал Виктор Александрович.
— И это правильно. Только один вопрос: почему же вы, такой честный, себя из этих списков не вычеркнули? Ох, не к лицу вам судейская мантия, уважаемый товарищ Слесаренко, ох как не к лицу. Но лично я вас не осуждаю: я в свою очередь вам тоже не судья. М-да, поговорили…
Кротов замолчал, вздохнул, принялся барабанить пальцами по крышке журнального столика. Виктор Александрович смотрел на него и почему-то не испытывал к банкиру неприязни.
— Вы знаете, что самое печальное в этой истории с машиной? — сказал Слесаренко. — Самое печальное в том, что она мне не нужна. Который год стоит в гараже. Я плохой водитель, по городу ездить вообще боюсь, только на дачу и ездим, и то сын на своих «Жигулях» подвозит, сам я за руль три раза в год сажусь, не чаще, вот ведь что самое печальное.
— Неправда, — сказал Кротов. — Самое печальное в том, что она вам была не нужна, а вы ее все-таки взяли. Я ведь прав?
— Правым быть легко, — ответил Слесаренко. — Когда это не тебя касается. Что вы еще обо мне раскопали хорошего?
— Не смешите меня, Виктор Александрович. Об этих ваших номенклатурных «вольво» вся Тюмень в курсе. Пофамильно. Я даже знаю, где вы ее по- первости держали: в гараже облГАИ, разве не так? А рядом чья машина стояла, сказать? И кому он ее продал, и за сколько?.. Ничего я на вас не копал, успокойтесь, — сказал банкир, помедлив. — Может, примем еще, я организую?
— Нет, спасибо, — сказал Слесаренко. — Вы с Терехиным тоже можете особо не беспокоиться: похоже, ваш «вопрос» отомрет сам собой: как говорят врачи, симптомы летального исхода налицо.
— Вот как? — удивился Кротов. — Ну, тогда откровенность за откровенность. Сказать вам, от кого у Лузгина информация? От Терехина.
«Господи, неужели мэр? — тоскливо подумал Виктор Александрович. — Кто еще мог проболтаться Терехину о бумагах? Или Чернявский? Вот ведь гусар блядский!». Думать плохо о Чернявском было полегче для Слесаренко, чем подозревать мэра в двойной интриге: последнее не сулило Виктору Александровичу абсолютно ничего хорошего.
— Ну и дела, — вслух сказал Слесаренко. — А почему вы не спрашиваете, что за документы я должен передать Лузгину? Ну, то есть через него Золотухину?
Кротов рассмеялся.
— Зачем? Я потом все от Вовки Лузгина узнаю.
— Он вам такой близкий друг?
— Больше того — он мой одноклассник.
— Не знал… Ну тогда маленькая месть: я вам сам расскажу. В моем портфеле лежит довольно-таки убедительный компромат на депутата Государственной Думы господина Лунькова.
— На Алексея Бонифатьевича? — настороженно переспросил банкир.
— На него, голубчика, на него. Откровенный криминал по бумагам не прослеживается, но крови депутату попортить можно изрядно. А если, так сказать, соответствующие органы всерьез захотят это дело размотать, то последствия возможны просто непредсказуемые. Такие пироги, господин тюменский Ротшильд.
— Какой я, на хер, Ротшильд! — отмахнулся Кротов. — Так, собачка на поводке у Филимонова… И кому же, интересно бы узнать, потребовалось завалить Лунькова?
Слесаренко с шутливой угрозой покачал пальцем перед носом у банкира.
— Спрашивать об этом вслух в цивилизованной компании считается неприличным, Сергей Витальевич. Вы что, близко знакомы с Алексеем Бонифатьевичем?
— С чего вы взяли? Кто он, а кто я…
— Какие-то у вас уничижительные настроения, Сергей Витальевич, — улыбнулся Слесаренко. — Не такая уж вы малая величина в тюменском бизнесе, не скромничайте. Видел недавно ваш коттедж — Беверли Хиллз, да и только.
— Вы тоже строитесь где-то рядом, я слышал?
— Через квартал от вас с Терехиным. Масштабы, правда, у меня далеко не те…
— Нет, свой дом — это хорошо! — банкир легонько пристукнул кулаком по столу, брякнула посуда. — Слушайте, давайте еще грамм по сто! Бар открыт до утра — я угощаю.
— Вы уже наугощались сегодня.
— Опять вы за свое, я же извинился! — обиделся банкир, и в этот момент в коридоре раздались громкая нерусская речь, пьяный смех, лязг бутылок.
— Американцы, — подсказал Кротов. — Кроме них да нас, в гостинице никого нет. Молодцы, сволочи: везде ведут себя, как дома, всех на хер посылают. Нам бы вот так научиться.
— Зачем?
— А чтоб рабом себя в родной стране не чувствовать. У нас же каждый мент, каждая уборщица, каждый официант себя начальником считает, пока ты ему в рожу удостоверение, кулак или «бабки» не сунешь. Вам этого не понять, вы всю жизнь в начальниках ходите.