– О господи! – громко сказал «белорус» у телефона и положил трубку. – Вчера вечером в Сургуте грохнули какого-то крутого из «ЛУКойла». Прямо в подъезде, два выстрела в затылок. С ним кто-то из ваших был, из тюменского начальства, по выборам приезжал...
– Слесаренко, – произнес бородатый и замер. – И его тоже?
– Нет, его не тронули, говорят. Но шуму в городе – пыль столбом.
– Неприятно... – процедил Юрий Дмитриевич. – Крайне неприятно... Хотя, впрочем... Ладно, оставим это. Всё, Сергей Витальевич, пора в дорогу. Я вас сопровожу до «депутатской». Прощайтесь с Валентином Сергеевичем. Можно без поцелуев, ещё не раз увидитесь. Да, вчера в бане, Валентин Сергеевич, вы произвели на академика очень хорошее впечатление. Он интересовался, нельзя ли заключить с вашим заводом договор на консалтинговые услуги? Миллионов так на триста в квартал? Академик, знаете ли, весьма вхож к Черномырдину, и мы могли бы способствовать его включению в состав комиссии по договору с Белоруссией. Перспективы улавливаете? О, кстати, о договоре!
Юра достал из сейфа два печатных листа бумаги, прошитых скрепкой в левом верхнем углу, и протянул их Кротову.
– Отдадите бухгалтеру, пусть оформляет немедленно. Дата подписания, как видите, сентябрь, так что поусердствуйте задним числом, это важно.
Кротов глянул на бумаги: договор о лекционной работе, тема – реформа местного самоуправления, исполнитель – незабвенный депутат Луньков, сумма за квартал сто восемьдесят пять миллионов рублей, плательщик и заказчик – фонд «Политическое просвещение».
– А что, – спросил Кротов, – депутатам Госдумы такое разрешается?
– Разрешается, – успокоительно ответил бородатый.
– И не только такое. Да, прикиньте график лекций, чтобы выглядел натурально, и сумму за октябрь готовьте к выплате. Луньков на праздники прилетит в Тюмень. И разузнайте подробнее насчет Слесаренко: обстоятельства, какова реакция «в кругах», сам замаран или нет. Мужик он хороший, но если вляпался – посадим на крючок. Всё, двинулись. Вы тут за старшего, Валентин Сергеевич. Трубку не снимать, к дверям не подходить. Кофе в приемной, где туалет – знаете. Тот крутой «лукойловец», которого завалили, сильно криминален?
– Похоже, да, – сказал «белорус». – Специалист по вышибанию долгов.
– Какого же черта Слесаренко с ним связался?
– Может, это и не он? – подал голос Кротов.
– Дай-то бог, – вздохнул Юрий Дмитриевич. – Эдак у нас в обойме ни одного честного клиента не останется. Там, в Сургуте, вместе с ним должен быть этот репортер Ефремов, найдите его по связи и проследите, Сережа, чтобы ничего лишнего не брякнул в прессу. Озадачьте Лузгина – это его работа. Ну что за гадство: стоит уехать на сутки...
По дороге в домодедовский аэропорт Юра откровенно дремал на заднем сидении, а Кротов с деловым водительским удовольствием созерцал изнутри гладкий полет «ауди» и сожалеюще размышлял о Слесаренко. После скандального взрыва в кротовском коттедже у Слесаренко уже были неприятности по службе. Ничего конкретного, обычные в таком деле вопросы: почему как оказались там, что делали, что видели, кого подозреваете – применительно к заметному городскому чиновнику приобретали характер косвенной причастности чему-то нехорошему. Слухи по Тюмени ходили разные, будто бы у Слесаренко с Кротовым были какие-то левые дела, не поделили деньги и так далее. Они почти не встречались после того происшествия: Слесаренко подчеркнуто сторонился общения, но и это толковалось молвой не в его пользу.
Вообще, тот взрыв разметал не только стены и перекрытия кротовского семейного особняка. Даже профессиональный болтун Лузгин, с месяц походив в героях телевидения и прессы, вдруг залег на дно, выпал из публичного оборота и всплыл только осенью на выборной волне по причине полнейшего безденежья.
Слесаренко же с виду держался ровно, но и в нем ощущался некий надлом. И вот теперь это сургутское покушение. «Доломает мужика», – подумал Кротов. Был бы Слесаренко наглым вором – только сплюнул бы и утерся, и крепче зубами вцепился, и ему бы простили, сошло бы с рук, потому что наш русский народ, всё начальство считая ворами, топчет тихих и восторгается наглыми. Кто-то великий сказал, что на страшном суде одной лишь книги Сервантеса будет достаточно для оправдания человечества, но Господь не читает длинных книг.
«Так ничего и не купил ни детям, ни жене...».
Кротов со своего кресла оглядел «депутатскую» – никаких ларьков и киосков, столь привычных ныне для аэропортов, один лишь буфет за красивой деревянной дверью. «Хоть шоколадку куплю», – решил Кротов и поднялся, и протянул уже руку к чемодану, но понял, что это будет выглядеть нелепо – с чемоданом в буфет, но не оставлять же его без присмотра, а почему нет? Депутаты не воруют, ха! – и пошел в буфет налегке.
Шоколад был наш, русский, «бабаевский». Кротов купил две плитки и ещё стакан сока, две сосиски и чай. От Юриного кофе натощак уже постанывал желудок.
– Коньячку? Настоящий, армянский, – предложила буфетчица. Привыкла, видно, что публика в «депутатской» употребляет по чуть-чуть для бодрости с утра. Кротов благодарно отказался.
Он прихлебывал крепкий, отдающий лимонной корочкой пакетный чай «Твайнинг» и вяло перебирал в памяти подробности вчерашнего московского дня: седой Шварценеггер, кореец, езда на платформе, ствол в живот, пухло-белая, академик, плачущий за дверью Липицкий, опять платформа, кораблем плывущая по ночной Москве, женщина на рынке: «Вы приезжий?».
– Тюмень, пожалуйста, на посадку!
Подхватив напряженной рукой чемодан, он прошел за дежурной мимо стойки досмотра и сел в поджидавший микроавтобус вместе с двумя незнакомыми мужчинами. Подвезли прямо к трапу. Самолет был заполнен, ждали только их. Когда протискивал чемодан в узком проходе, кто-то сказал за его спиной: «Слуги народа...» – но Кротов не обернулся.
Глава четвертая
Давным-давно, в далекой молодости, всего лишь лет десять-пятнадцать назад, Лузгин очень любил выходные дни, когда ничего не надо было делать, но находилась масса веселых и разных занятий, и выходные пролетали – глазом не моргнешь, зато впереди маячила новая пятница. Они вечно куда-то ходили, кто-то к ним приходил, ездили даже зимой на турбазу, катались на лыжах, а летом купались в реке.
Но больше всего на свете Лузгин любил шумные выезды всем студийным коллективом в деревню Криводаново, где на отшибе, на пригорке стояла здоровенная изба – вроде студийная «дача»: с печкой, огромным столом и деревенскими лавками. Приезжали туда с женами, детьми и собаками, ели и пили в складчину, орали под гитару у ночного костра и на рассвете шли гуртом, не спавши, на рыбалку, ловили на червя разную бойкую мелочь, а потом спали в тенечке избы до обеда, покуда женщины потрошили рыбу и варили уху.
Однажды перед отъездом домой, когда ждали автобус со студии и варили в ведре «посошковый» чай, у кого-то запасливого обнаружилась целая бутылка водки – одна на тридцать с лишним человек; ее вылили прямо в ведро, и вкуснее чая Лузгин не пивал ни до, ни после. Пробовал дома добавить водки в чашку – бурда, пришлось выплеснуть, не повторяется...
Ранее по воскресеньям Лузгин просыпался к полудню, а теперь, уйдя с работы, после семи утра уже лежал на спине, смотрел в потолок и не знал, как собой распорядиться.
Он прошел на кухню в пижаме, включил кипятильник и от нечего делать стал смотреть в окно, на мусорные баки и грязный асфальт, клонящиеся на ветру деревья и редкие, скрюченные холодом и ветром фигурки ранних прохожих, бредущих куда-то по непонятным Лузгину воскресным утренним делам.
Во двор с фырканьем вкатился надраенный «мерседес», ткнулся толстым носом в парковочный квадрат напротив лузгинского подъезда. Мужчина в пальто вышел из машины с заднего сиденья и направился к двери; Лузгин узнал Обыскова и подумал: «Рановато».
Не дожидаясь звонка – разбудит жену, – он приоткрыл входную дверь и выглянул на лестничную клетку.
– Привет. Входи. Что стряслось?