Выбрать главу

Избиратели автономных округов, если там выборы состоятся, будут голосовать против действующего губернатора. На Тюменских Северах спародировалась общероссийская ситуация, когда провинция всё больше и больше ненавидит метрополию, столицу, обвиняя ее в грабеже, нахлебничестве и безделии. Именно такой образ Тюмени как областного центра сложился в сознании многих северян – не без помощи нацеленной пропаганды тамошних властей и прессы. Конфликт между Юрием Неёловым, Александром Филипенко и Леонидом Рокецким – окружными губернаторами и областным «головой» – подавался как сугубо личностная коллизия, как попытка Рокецкого подмять под себя округа и раз и навсегда решить вопрос: начальник он Юрику и Саше или нет. Неосторожность и невыдержанность в публичном поведении Рокецкого давали к тому основания.

И был ещё один пробный камень – московская власть и лично Борис Ельцин. На прошедших летом в стране президентских выборах Рокецкий открыто агитировал и работал на Ельцина, и консервативный сельский юг области – единственная, как получалось, реальная опора и электорат Рокецкого на выборах собственных – мог ему это припомнить. Райков же «Бориску» ругал без стеснения, в привычной слуху госдумовской беспардонности, и это нравилось людям.

Получалось так: Север проголосует по принципу «кто угодно, только не Роки», а Юг – «кто угодно, только не борискин человек». В таком раскладе дядя Гена имел не плохие шансы во втором туре выскочить из-за «папиной» спины и первым запрыгнуть в губернаторское кресло. А если к тому же ему удастся договориться с округами...

Очень вовремя в журналистских кругах всплыла райковская (или околорайковская, запущенная его командой) веселая байка под названием «Первая встреча с Ельциным».

История случилась такая.

Борис Николаевич командовал тогда Свердловским обкомом КПСС. Урал же, как известно, был и остается главной военной кузницей страны, и в положенные сроки первый секретарь Свердловского обкома проводил «летучки» с директорами оборонных заводов. Наезжал туда и Геннадий Иванович – как директор огромного Тюменского моторного завода, производившего, естественно, не только двигатели к самолетам Ан-24. А был как раз период очередного замирения с Америкой. Договор ОСВ и все такое, и на моторном по свистку из Москвы регулярно уничтожали, а попросту жгли, то одно, то другое ими же выпущенное «изделие».

И вот звонят из министерства: срочно сжечь изделие «Б». Ну, сожгли и отчитались. Москва помолчала, а потом говорит: не то сожгли, ошибочка вышла, надо было жечь изделие «В», а изделие «Б» лелеять и холить и завтра доложить в Свердловске лично Борису Николаевичу...

И ещё Москва сказала так: возьмете грех на себя – выручим, отмажем; нас заложите – зароем с потрохами.

Под эту вот мелодию и поехали в Свердловск директор моторного завода Райков и его главный инженер.

Совещательный зал обкома, в президиуме – Ельцин и тогдашний министр авиационной промышленности Силаев. Под указующим перстом Бориса Николаевича встают один за другим директора заводов и НИИ, докладывают об успехах в создании новой чудо-ракеты, от которой Штаты содрогнутся, а НАТО описается.

Подходит черед и тюменцам. Встали Райков и его главный, молчат, глядя в паркетный пол. «Ну, в чем дело?» – спрашивает Ельцин. А министр Силаев ему так негромко, но отчетливо на ухо: дескать, оплошались ребята, сожгли по недомыслию искомое изделие... Ельцин подумал и говорит: «Их надо расстрелять». У тюменцев сразу все хозяйство между ногами взмокло. Силаев соглашается: вроде бы и надо, но ребята, в принципе, неплохие, это у них первый такой крупный прокол; может, дадим возможность исправиться? Отложим, так сказать, расстрел на пару месяцев? «Даю две недели», – сказал первый секретарь и поднял пальцем следующего директора.

Обычно после подобных «летучек» особо приближенная часть директоров оставалась на банкет. Ходил по залу специальный человек и приглашал персонально каждого. Тюменцев всегда приглашали. И вот стоят Райков с главным инженером, курят нервически, а тут подходит специальный человек и говорит: «Вам велено ухлёбывать, и не только отсюда, а вообще».

Тюменцы шапки в руки и бегом к дверям. Зима, холодище, а тут ещё шофер с машиной куда-то запропастился, насилу нашли. Уже садились в «Волгу», когда смотрят – спускается по ступенькам специальный человек, машет им, пакет вручает...

Как доехали до Камышлова – сами не помнят. Остановились, сходили в кусты. Райков говорит: «Давай-ка глянем, что в пакете». Открыли – две бутылки армянского коньяка и закуска. Отблагодарили, значит, за молчание...

Такой вот милый сердцу случай.

Лузгин отвлекся, вспоминая вкусную байку, потом прикурил новую сигарету и отшлепал на клавишах домашнего компьютера: «Финальное противостояние Рокецкий-Райков с точки зрения команды действующего губернатора выглядит крайне нежелательным. Предполагаю, что команда Рокецкого сделала всё, чтобы «утопить» Райкова ещё на первом этапе или договориться с ним о снятии кандидатуры в пользу Л.Ю.».

Проснулась жена, застучала посудой на кухне; донесся запах поджаренного в тостере хлеба, шум закипающего чайника. «Ну и акустика в этих панельных домах, – в который раз подумал Лузгин. – Пукнешь в туалете – на кухне форточка захлопнется». Он вывел с принтера последний лист и выключил компьютер.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила жена вместо принятого между людьми «с добрым утром».

– Нормально. А что такое?

– Давай-ка давление смерим.

Жена обмотала левую руку Лузгина брезентовой манжетой, деловито зафукала резиновой грушей. Они сидели на диване, Лузгин смотрел в молчащий телевизор, жена – в аккуратное окошечко аппарата с бегущими там от большого к малому цифрами.

– Вот видишь, почти в норме. – Жена отстегнула накладку, глянула мимо лузгинского уха куда-то за окно. – Если и дальше будешь воздерживаться... И не забывай, пожалуйста, принимать мочегонное: мешки под глазами поменьше, но отёчность ещё наблюдается.

– Сама побегала бы ночью...

– Ты ещё не взвешивался сегодня?

– О едриттер!.. – сказал Лузгин. – С перемуттером.

– Завтрак готов, – сказала жена. – Но вначале ступай на весы. И по случаю воскресенья я, так и быть, промолчу о том, что ты опять проигнорировал тренажер.

Лузгин посмотрел на часы – скоро десять, московские новости по «ящику».

– Иди завтракай, – сказал он жене. – Я позже. – И залез в седло велотренажера, сунув в нагрудный карман пижамы пультик дистанционного управления телевизором.

– Я подожду, – сказала жена. – Я хочу с тобой.

– Бога ради, – ответил Лузгин, включил первый канал и, завертев педалями, уставился в экран.

В больнице поначалу он резко похудел: еда была дурная, болела голова и постоянно подташнивало, а вот дома разъелся. В Париже опять сбросил вес, много ходил пешком, особенно вечерами и ночью, когда спадала жара и начинался променад, сидение в уличных кафешках, толпа и шум, в которых он почти не чувствовал себя иностранцем; а потом наоборот – полюбил ранние утренние прогулки по набережным с их тишиною и прохладою до озноба, неподвижными редкими удильщиками и легким топаньем отдельных бегунов. Жил в основном на кофе и круасанах, мяса почти не ел, больше рыбу, хоть та и была против мяса втридорога, как и везде в Европе. Вернулся посвежевшим и успокоившимся, а потом в организме словно переключили какое-то внутреннее реле, и его опять «понесло»: появились одышка, гадкий вкус во рту по утрам и депрессивные гнилые настроения.

Вот тогда-то жена и взялась за него основательно. Купили дорогущий велотренажер, Лузгин приноровился накручивать на нем километраж, глядя в телевизоре новости и футболы. Понравилось – не раздражало. Стали считать калории, совместимость продуктов и прочую ерунду, и еда превратилась в регламентированный процесс, предшествующий столь же регламентированному обратному процессу. О последнем – как раз перед завтраком: все эти клизмы – катаклизмы, слабительные, мочегонные.... От выведения шлаков Лузгин выходил из себя, но жена вцепилась железной рукой в гибнущее мужнино здоровье. Он бросил пить, на очереди были сигареты. Короче, жизнь утратила всякий смысл. Лузгин как-то сказал жене, что осталось обнаружить у него в брюхе каких-нибудь паразитов, чтобы он в новом своем качестве и естестве стал бы соответствовать им же изобретенному термину – журналист. «Фи», – отвечала жена и поджимала губы: он согрешал неназываемым.