– Скажешь тоже. Растолстела безобразно. Мужу не нравится, заставляет спортом заниматься. А ты как с любимым волейболом, забросил или нет?
– Какой тут волейбол! – сказал Виктор Александрович.
В управленческой сборной команде Татьяна была единственной женщиной, играла распасовщика, и играла хорошо. У нее был очень легкий пас, мяч висел парашютиком, Слесаренко вваливал по нему от души, пробивал «до пола», что ценилось знатоками среди игроков и зрителей. На длинный навес женской силы не всегда хватало, и мужики в азарте ругались на Татьяну с матерками, но любили с ней играть и берегли, как дочь полка. Когда Виктор Александрович с ней сошелся, в мужской раздевалке ему чуть не помяли морду – на волейболе начальников нет, но вошла Татьяна, взяла Слесаренко за руку и увела в свою раздевалку, пустую. Этой темы больше не касались. «Красавыца, спартсмэнка, камсамолка!» – голосом Этуша из «Кавказской пленницы» любил говаривать ей Виктор Александрович.
– Вот ты с ним всю жизнь проработал, Витя, а не знал, каким человеком был Коля.
– Ты не права, – сказал Виктор Александрович. – Я его очень ценил. Я без него как без рук был.
– Это точно: как без рук, – осуждающе согласилась Танечка. – Ты им всю жизнь заслонялся, Витя. Тебя почему в коллективе любили? Потому что всё плохое ты на Колюнчика сваливал. Наряды урезать, на трехсменку перевести, когда объект горит, уволить кого, в профкоме из-за квартир поругаться – всё Колюнчик ведь, а ты любил премии на праздники выдавать. Разве не так, Витя?
– Так, я согласен. Но ты пойми одно, Таня, если до сих пор не поняла: с людьми по-другому нельзя. У них должен быть добрый начальник и злой начальник, тогда они будут бояться злого и слушаться доброго. Ты никогда не задавала себе вопрос: у нас и кадры были, как везде, и снабжение не лучше, и зарплата не выше, а строили мы больше других – почему? Вот то-то. А Колюнчик, между прочим, все прекрасно понимал, у нас с ним разногласий по этому вопросу никогда не было.
– А ведь он добрый был, – сказала Танечка.
– Разве я спорю?
– Не понимаешь... Ты тоже добрый, Витя, и очень сильный, я тебя за это и любила. Но ты не видел, ты ничего никогда не видел, понимаешь?
– Нет, – сказал Слесаренко.
– Ну как объяснить тебе... Понимаешь, ты... ты всегда слушал себя, то, что ты хочешь, вот прямо сейчас. Мне все нравилось, что ты делал, это правда, Витя, но я была просто рядом ну... ну, как Коля, понимаешь?
– Глупости.
– Да не глупости, Витя... Сначала мне даже нравилось, что я никогда не знала, что ты сделаешь через минуту, куда позовешь... Ты всегда слушал только себя, – повторила она. – Коля был другой. Он на человека смотрел и понимал, чего тому хочется: может, не в койку, а в кино, или наоборот.
– Ты с ним спала, – уверенно сказал Слесаренко.
– Угу.
– Как банально...
– Угу.
– И когда? Ещё при мне?
– Ударить бы тебя по твоей милой морде, Витечка... – Она сложила ладошки пятками и опустила туда лицо. – Дай сигарету, пожалуйста.
– Что-то новое, – сказал Виктор Александрович. – И давно?
– Угу. Спасибо...
Он протянул через стол горящую зажигалку.
– Спасибо... Когда ты уехал, твой любимый коллектив чуть меня до петли не довел. Нет, не думай, про петлю это так... Смотрели презрительно-презрительно, даже с комсомола сняли. Я в техотделе инструктором по технике безопасности работала: ты же знаешь, Витя, что это за работа, почти пенсия. Никому не нужна, всем мешаю... Тут Виталик заболел, ну, сын, ты разве не знал, как зовут? Да ладно, не красней, уже вырос, весь в Холманского. И я почти полгода с ним дома просидела. Хотели уволить, но по закону нельзя, не вышло, ещё была молодым специалистом, срок не кончился – сколько там лет, не помню, молодых специалистов, значит, увольнять нельзя. И тут Коля, он при новом начальнике ещё крепко сидел, ну, пока тот не освоился, и Коля, значит, забрал меня к себе в снабжение. И все сразу заткнулись, понимаешь... Даже Холманский. Такие вот дела получились, Витя. Я Коле очень благодарна. Он потом в Когалым уехал, но у меня уж все нормально стало. Виталик в садик пошел, я пошла на курсы бухгалтеров, потом на экономический заочно, теперь вот зам начальника по экономике и планированию. Мы же акционировались, у нас теперь АО, мы теперь крутые...
– Что же вы, крутые, так здание-то запустили? В актовом зале ещё мои стенды висят, срамота. Денег, что ли, нету на ремонт?
– Нету, – просто сказала Татьяна. – Мы же теперь все расходы собранием утверждаем. Научился народ свои рубли считать, начальник.
Она сидела перед ним: взрослая, умная, чужая, другие прическа, фигура, лицо, но прежние глаза и губы, когда не щурилась и не кривилась бой-бабовской нехорошей усмешкой.
– Что там у вас за история с ветеранами? – спросил Слесаренко, показывая, что он «в курсе» – Как можно так с людьми поступать? Никогда не думал, что Горбенко, например, на такое способен, мне Коля рассказывал.
– Ну как же, – сказала Татьяна, – ведь Горбенко твой любимчик, твоя гордость, твой орденоносный каменщик, Витя. Как ты из него Героя делал! Да не сделал, не дали ему Звезду.
– В обкоме зарезали. Они тогда этого, из Вартовска, тащили.
– А ты тащил Горбенку. Все же видели, Витя, как ты ему ходовые объекты подсовывал, где можно «кубы» гнать. Помнишь, когда у них на детском садике кирпич кончился, ты же снял Валеева с ГП-8 и поставил туда Горбенко. Они метраж давали, а валеевские сидели на актировании, а как кирпич подвезли, ты все опять переиграл.
– Такое было время, – сказал Слесаренко.
– Угу.
– Зачем ты мне мстишь, Танечка? И за что?
– Глупый ты, Витя. – Она улыбнулась далекому. – Хочешь сейчас? Или старая? Опять краснеешь...
– Какая ты старая, ерунду городишь. Ты же меня... – не мог вспомнить! – ...вон на сколько моложе. Это я уже старый, никому не нужный... – Он заскулил под Паниковского: – Я старый, немощный, девушки меня не любят...
– Ну да, рассказывай, – голосом ревнивой жены сказала Танечка. – А как же эта твоя артисточка-хористочка?
– Господи! – ахнул Слесаренко. – Вы-то здесь, в Сургуте, откуда что знаете?
– Ты у нас, Витя, человек заметный. Ну и как она?
– На тебя похожа.
– Опять врешь.
– Нет, не вру, Таня. Вот только сейчас об этом подумал и понял.
– Значит, тебе просто нравится определенный тип женщин, только и всего, Витя, не говори лишнего.
– Это не совсем так, – сказал Виктор Александрович и вздрогнул от телефонной металлической трели, и как-то сразу стал чужим в этой квартире, чужим и ненужным. Звенело в комнате, Танечка сказала: «Это Холманский», – и унесла туда свое синее платье.
Танечкин муж приехал на «Жигулях» и довез Слесаренко, как тот ни отпирался, до самой гостиницы. Танечка сидела в машине сзади, а Виктор Александрович рядом с водителем. Когда прощались, он почти не обернулся, сказал в салон: «Спасибо. Доброй ночи». Холманский кивнул и уехал.
Рано утром позвонил следователь, просил о встрече. Снова уселись напротив: Евгений Евгеньевич в кресле, Слесаренко на гостиничной койке, словно на камерных нарах – было такое неловкое чувство. Следователь по третьему разу задавал одни и те же вопросы, только строил их по-другому, как бы ходил вокруг и трогал пальцем, искал, где мягко и можно надавить. Виктор Александрович озлился наконец и в лоб спросил следователя, чего тот добивается: уж не признания ли, что это он, Слесаренко, самолично застрелил Кулагина?
– Да что вы! – Евгений Евгеньевич даже расстроился от слесаренковской мнительности. – Зачем же вы нас за дураков держите, Виктор Александрович. К вам никаких претензий. Но откровенность за откровенность: у нас есть один простой вопрос, на который мы никак не можем ответить.
– И что это за вопрос?
– Очень простой вопрос, я уже говорил: почему вас не пристрелили тоже.
– Шуточки у вас, однако, Евгений Евгеньевич, – сказал Слесаренко с неодобрением. Следователь пошевелил большими пальцами в носках – разулся при входе в номер, – и захлопнул блокнот.
– Совсем не шуточки, Виктор Саныч. Судя по всему, в подъезде работал профессионал, а профессионалы свидетелей не оставляют и уж вовсе никогда не вступают с ними в разговоры. Такого не бывает.