«И это называется – глава семьи!..».
У соседнего подъезда стояла машина мэра с включенным двигателем, и Слесаренко заторопился к своим дверям – не хотелось встречаться, был еще не готов к разговору, пусть даже и вызрело внутри, заполнило душу решение. Думал – решу и станет легче, оказалось совсем не так.
Он включил плиту –подогреть то самое мясо с грибами и картошкой, что привез вчера ночью и сунул в холодильник. Пока листал купленную книгу, еда согрелась, но пригорела снизу – жена давно просила купить микроволновку, у всех уже есть, очень удобно, особенно для разогрева. Конечно, дорого, но вполне по карману, особенно если случались премии. Виктор Александрович так и не мог понять до конца, почему он сопротивлялся этой покупке. Много денег съедала дача, но вот на видео согласился же не глядя, и на большой телевизор «Самсунг», а всё просто: это для внука, для любимых максимкиных мультиков. Ну и плюс совсем немножко дедова футбола. А вот с микроволновкой уперся, ни в какую: денег мало, надо экономить. Дурак-дурачина...
В три часа ровно раздался звонок – телефонировал Чернявский, предлагал вместе съездить в больницу. «Вот и с машиной решилось», – сказал про себя Виктор Александрович и спросил в трубку:
– Послушай, Гарик, ты можешь занять мне немного? Ну, так на месяц-другой.
– Говори: сколько?
– Ну, штуки три. – Он полагал, что трех миллионов на микроволновку должно хватить.
– Нет вопросов. Сейчас подъеду, собирайся.
«Куплю сегодня же. Назад поедем – и куплю. Гарик поможет выбрать».
Он поел немного прямо из кастрюли, отгребая к стенкам пригорелое – жена бы дала за такую еду ложкой по лбу, любила на кухне порядок, по тарелкам раскладывала со значением: ломтик огурчика, ветка петрушки... Зачем? Он ел как мясорубка, вечно думая о другом. Жена сказала однажды: если ему на тарелку положить гантели – он их проглотит. Где они, кстати? Обещал ведь заняться гимнастикой...
Уже звонили в дверь: «гусар» перемещался быстро.
– Вот, три штуки ровно, – сказал Чернявский, протягивая пачку долларов.
– Ты не понял: я деньги просил.
– А это что, по-твоему?
– Нет, я имел в виду рубли, три миллиона.
– Сам же сказал: три штуки.
– Ну, три штуки миллионов...
– Так не говорят. Ладно, забирай.
– Это много.
– Забирай, забирай! С новой зарплаты отдашь и не заметишь. Будем считать, я тебя авансирую.
Виктор Александрович перемножил числа в уме: выходило больше пятнадцати – десять месяцев в Думе.
– Я верну в любом случае, – с нажимом произнес Слесаренко; «гусар» оставил фразу без внимания, толкнул ногой слесаренковский ботинок.
– Шевелись, время цигель-цигель.
В машине Чернявский сел сзади, рядом с Виктором Александровичем, и вполголоса рассказывал, почти положив голову ему на плечо, последние новости из больницы: звонил туда дважды, ему докладывали. Слесаренко ощутил обиду и злость: «гусару» звонить в больницу было можно, а ему нельзя. Почему? Здесь угадывалась извечная манера Гарри Леопольдовича в любом деле, в любой ситуации ставить себя начальником, ограничивать людей рамками и двигать ими внутри рамок, как солдатиками.
Вот и сейчас получалось, что не Слесаренко едет к собственной жене – его везет туда Чернявский, ибо он так решил: было нельзя – теперь можно. Нет, прав Первушин: надо поостеречься. И вернуть деньги как можно быстрее – может быть, прямо сейчас.
Он вдруг вспомнил, что ничего не купил и не взял с собой – ни фруктов, ни сока, вот же старый склеротик! – и попросил тормознуть возле рынка на Червишевском тракте, но Чернявский молча ткнул пальцем на переднее сиденье. Виктор Александрович наклонился туда, увидел большой полупрозрачный пакет, где угадывались изгибы бананов и ребра соковых коробок, и расстроился окончательно.
Бибикнув властно у ворот, «вольво» ворвалось на территорию больницы, взлетело по пандусу с пугающей скоростью и замерло у служебного входа. Чернявский повлек его коридорами, крылья черного кожаного плаща разводили, размазывали встречных по стенам.
Их встретил Кашуба, был участлив и предупредителен, говорил о плохом успокоительно, но почему-то больше Чернявскому, чем Слесаренко. Поэтому, когда подошли все трое – лечащий врач держался на дистанции – к Вериной палате, Виктор Александрович ткнул пальцем в грудь Гарри Леопольдовича и сказал:
– Подожди здесь.
– Да ладно...
– Я сказал: подожди здесь.
– Тогда фрукты возьми!..
Виктор Александрович ничего не ответил и вслед за главврачом вошел в палату, плотно закрыв за собой дверь.
Жена лежала бледная, вялые руки поверх одеяла.
– Вера Леонтьевна у нас молодец, – с оттенком ненатуральной бодрости произнес главврач. – Всем бы нашим больным такой характер. Побеседуйте, но не слишком долго.
Кашуба вышел, и Виктор Александрович с неприязнью подумал, что вот сейчас возникнет развязный Гарик и всё испортит, помешает ему сказать Вере то главное, что собирался сказать. Но обошлось, дверь не двигалась, и он взял стул от стены и сел к кровати, в ногах, почему-то боялся сесть ближе, словно его дыхание или даже само присутствие могло причинить Вере вред.
– Ты, мать, всех нас здорово напугала.
– Я сама себя напугала, – виновато сказала жена. – Но теперь всё в порядке, всё будет хорошо... Врач обещал, что после праздников могут и выписать... Хорошо, что каникулы... Ты позвони в школу, скажи, что ненадолго... – Она говорила с паузами, будто обдумывала каждое предложение, отчетливо звучали запятые, при обычном разговоре выпадающие в осадок.
– Как Максимка, в садик пошел? Не капризничал?
– Ну, немножко, это не считается.
– Ты помнишь, что я тебе наказала? Фарш в морозилке несоленый и без лука, учти.
– Я всё помню, Вера. Не такой уж я старик, память еще держит. – «Ну как же, держит, забыл про сок и фрукты...».
– И пожалуйста, выключайте на ночь телевизор из сети. Ты знаешь актера Окунева? У него таким образом сгорела квартира, какой ужас, я как представлю...
– Вот скажи, пожалуйста, Вера, зачем ты забиваешь голову ненужными и глупыми вещами? Думай о чём-нибудь хорошем, приятном. Например, о Максимке.
– Именно о нем я и думаю. Неужели ты полагаешь, что я беспокоюсь вот об этом старом, толстом и лысом, несимпатичном мужике?
Виктора Александровича всегда задевали эти шутливо-намеренные, участившиеся в последние годы женины указания на его весьма не юный облик. Подчас так и хотелось ответить: а ты, матушка, давно ли в зеркало смотрелась? Груди расплылись, животик нависает, шея сморщилась, какой-то пигмент, ноги похудели и окостлявились... Но ведь не сказал же ни разу, даже намека себе не позволил. Иногда, правда, прорезалась догадка, что здесь не отсутствие такта с ее стороны, не прямолинейная сухость учительницы, а некое предупреждение: я всё знаю, одумайся, что ты делаешь, в твоем-то возрасте, – но он не желал и боялся додумывать эту неприятную мысль до конца.
– Как твои дела? Тебе не звонили из Думы сегодня?
– Зачем? Я же в отпуске.
– И милиция не звонила?
– Нет.
– Это хорошо. И мэр не звонил?
– Верочка, я тебя умоляю!..
– Это несправедливо. С тобой поступили несправедливо.
Она поёрзала на постели, взбираясь выше головой. Когда уперлась ладонями в боковинки кровати, костяшки пальцев стали совсем белые.
– Всё будет хорошо, – произнес Слесаренко, переведя дыхание. Ему очень хотелось сказать жене что-нибудь очень хорошее, очень радостное, но так, чтобы не взволновать – нельзя, ни в коем случае! – а успокоить ее доброй вестью, но ничего не мог надумать и выдумать. Вера молчала, смотрела на него туманящимися глазами, и он сказал: – Ты знаешь, мне опять предложили работу в домостроительной компании. Очень высокий пост, очень хорошая зарплата. Ты даже представить себе не можешь, какая там у меня – у нас! – будет зарплата. Кстати, искал твою заначку и не нашел, ты скажи, а то у меня совсем в кошельке пусто. «А три тысячи долларов? Сумасшедшие деньги. А может, возьму и верну, прямо сейчас, в коридоре».