Когда Славка умчался, Лузгин уже сидел на скрипучей пружинной койке, размышляя: вывернет его или нет, если принять горизонтальное положение. Странно, что Комиссаров не предложил ему поесть хоть что-нибудь после ужасного рассказа или в процессе его нагораживания, но он, собственно, и не просил. Но даже чай простой... Лузгин поднялся и вернулся в кухню. В заварочном чайнике бугрились черные хлопья, Лузгин включил газ под кастрюлькой и вскипятил воду. Пока заваривались помои, обследовал подоконник за занавеской и нашел там целых две банки ячневой каши с говядиной, вскрыл одну огромным тупым ножом, стучал пяткой ладони по рукоятке ножа, как молотком по зубилу, и выел банку восхитительно вкусной безвкусной гадости, запив ее созревшими помоями прямо из носика чайника, закурил по-настоящему, на полный урчащий желудок, и понял, что снова живет.
Если раньше тянуло в кровать от усталости, то-теперь от сытого наркоза, но залязгал в замке торопящийся ключ, ввалился в кухню Комиссаров с морем выпивки в виде портвейна: «С водки вырвет, от пива сомлеешь, портвейн в самый раз!» – и двумя сомнительного типа мужиками, которым по времени суток и возрасту полагалось ковать и пахать, а не ловить в засаде Комиссарова с надеждой на халявное спиртное.
– Где бабки взял? – спросил Лузгин в порядке поощрения комиссаровской удачной оборотистости.
– У Витьки Николаева. Твое имя, старичок, открывает кредит с полуслова, гордись.
– Он вошел туда, как нож в масло, – сказал один из сомнительных.
– Куда «туда»? – не понял Лузгин.
– К Николаеву, – пояснил Комиссаров. – Позвонил с угла. Сказал, что от тебя – никаких вопросов, стольник на неделю. Да мы твои бабки с вокзала и раньше достанем.
– Козёл ты, Славик, – устало вымолвил Лузгин. – Всем уже разболтал, что я у тебя скрываюсь. Тамарка им наверняка уже звонила, теперь всё, накроет.
– Не накроет. – Комиссаров выудил из холщовой авоськи бутылку портвейна и разглядывал ее на просвет. – Сейчас врежем по стакану для пробуждения мозгов и поедем к Ваське, он живет в Парфенове, частный дом, никаких соседей. Там и окопаемся. Они сюда сунутся, а мы уже тю-тю.
– Василий, – сказал первый сомнительный и протянул руку.
– Эдуард, – сказал второй и добавил: – Жилец.
– Жилец чего?
– Василия жилец.
– Понятно, – сказал Лузгин. – Привет телохранителям.
– Чего? – спросил Эдуард.
– Тела моего.
– Понятно, – сказал Василий. Назревал сюрреализм.
Портвейн был сладок и приятен, как и сигаретный последующий дым: опытный похмельщик не обманул. Лузгин прикинул вместимость и наполнение авоськи и сказал:
– Долго не продержимся. Кто еще рядом из наших?
– Ермолаев, – без запинки ответил Славка.
– Дуй, звони и занимай побольше.
– Сколько побольше?
– Сколько дадут.
– Лечу. Только больше не пейте, а то рухнете здесь, я вас знаю.
Они допивали вторую, когда Комиссаров вернулся: дали триста, литр водки и кусок копченой колбасы.
– Я сказал, что едем на природу.
– В ноябре? В дождищу и грязищу?
– Вова, все знают твои приколы: никто и слова не сказал. «Лузгин гуляет!». Все, рвем когти, пацаны.
– Который час? – спросил Лузгин.
– У самого же... Эй, Вовян, а почему с тебя часы не сняли? Ты же сказал, что всё продул.
«И в самом деле: почему? «Студенты» обшмонали досконально... Видно, спал на боку, левой рукой под голову, побоялись, что разбудят. А могли ведь просто стукнуть по башке. Нет, нам еще везет, наш фарт еще не кончился, товарищ Комиссаров!».
На улице Лузгин отбился от тянувших его на какой-то автобус сомнительных рук и заарканил частника, посулив четвертную. Сел спереди, за хозяина, велел сомнительным показывать дорогу. Вышли в Парфенове возле киоска, и тут уж Лузгин отомстил на все триста за утреннее свое унижение. Велев «пассажирам» заткнуться, умолкнуть и тихо бледнеть, брал и совал не считая, пиво требовал ящиком – Василий грозился про баню; из еды налегал на маслины и нечто в мексиканском соусе, курева желал чтоб без акцизной марки, а тоник только фирмы «Швеппс». Когда протянул в окошко деньги, вышла свалка и конфуз: из ларька прибежали мордовороты, потрошили лузгинскую авоську, метали обратно в окно наглой бабе все банки, коробки и блоки, оставили только пиво и водку и банку маслин – Лузгину персонально, уж очень орал, даже буйствовал, от греха удержали сомнительные.
– Ты считать научись, сколопендра, – сказал ему Василий, когда их отпустили без побоев. – Триста тыщ – эт не баксы, эт рублики. – Сомнительный Василий был в двух шагах от дома и уже мог себе позволить «сколопендру».
На третий день в честь праздника Василий решил-таки затопить баню. Комиссаров остался в ограде помогать хозяину, Лузгина с Эдуардом послали сдавать бутылки в магазин «на горке» – был такой, знаменитый на всю парфеновскую округу. Лузгин упирался, кричал про конспирацию и рвался к топору рубить дрова, ему сказали: колоть, а не рубить, и не топор это вовсе, а колун, а он, интеллигент вонючий, колуна до плеча не поднимет. Лузгин попробовал, отбил отдачей руки, но не расколол ни чурки и потянул спину, и его, скособоченного, нагрузили рюкзаком с посудой – в самый раз по спине, пойдет не разгибаясь, – и погнали «на горку» менять тару на новую выпивку.
Там, «на горке», он и увидел Толика Обыскова.
После двухсуточной беспрерывной гульбы он был уже на полном автопилоте и слабо соображал, что происходит и с ним, и вокруг. Он засыпал за столом и просыпался, лица, разговоры менялись и наплывали друг на друга. Изредка случались странные моменты просветления, обычно сразу после просыпа и первого стакана «с добрым утром», когда на короткое веселое время он казался себе трезвее и умнее всех других, сыпал шутками, снова был центром компании, на которого и приходили посмотреть все эти разные соседи и соседки. Потом отказывали ноги и язык, мир начинал кружиться и качаться, он забывался ровно на мгновенье, а когда открывал глаза, вокруг были другие люди, они смотрели на него, как зрители на обезьяну в зоопарке, несменяемая часть компании бурно праздновала лузгинское просыпание, наливши» ему в стакан, и когда он выпивал и закуривал и выдавал первую реплику, новые люди смеялись с готовностью, а Комиссаров лупил его по плечу и провозглашал торжественно: «А, что я говорил?».
Однажды Лузгин очнулся в полной темноте на короткой квадратной кровати, вытянул ноги и уткнулся ими в стену, перекатился влево и тоже нащупал шершавую бумагу обоев, и справа тоже, и за головой, и он закричал от ужаса и безысходности случившегося, но тут зажегся тусклый спасительный свет, и двери открылись, его потянули за ноги с кровати и вынесли в коридор, там он выкрутился из рук и заглянул, где лежал: то ли чулан, то ли стенной шкаф с детским раскладным диванчиком от стены до стены и до двери. «Как заносили?» – спросил он. – «Тебя?» – «Да нет, диван как заносили». – «А стоймя», – гордо ответил Вася. – «Удобный мавзолейчик», – оценил Лузгин, и его повели к столу с хохотом. Там сидела молодая оплывшая девка в платье цветочками; когда ей представили Лузгина, девка посмотрела на него без интереса и сказала: «Всем сразу не дам всё равно». – «Да кто тебя просит всем сразу?» – возмущенно шумел Эдуард. Девка с цветочками выпила водки и снова сказала: «Всем сразу не дам». Фраза понравилась Лузгину, и он повторял ее на разные причины и манеры весь вечер, или утро, или день.
Толик Обысков сильно зарос и оделся бичёвски, но Лузгин уже знал этот конспиративный маскировочный принцип – его было не провести. Он дернул плечами, роняя со спины рюкзак, и большими прыжками настиг Анатолия, и с ходу ударил его кулаками в лопатки. Толик рухнул на землю, проехал на брюхе и силился встать, но Лузгин уже пал ему на спину, прижал руки коленями и отчетливо бил кулаками в затылок то слева, то справа.
Его сдернули с Толика и отшвырнули к забору. Кто-то маленький пнул его в ребра и сразу в живот, ботинок вошел как в подушку, дыханья не стало, мир вокруг поплыл и расслоился. Ближним фоном скакал Эдуард, кого-то отталкивал и разводил, поднимал Лузгина и усаживал, страшные рожи наклонялись к нему и плевали словами, а он уже видел, что Толик исчез, растворился в окрестностях, и ему никогда не поймать его снова и никогда не вернуть свои деньги.