Рожи страшные вдруг подобрели, подняли Лузгина на ноги и прислонили к забору. Эдуард притащил из служебного входа ребристые ящики и принялся укладывать туда бутылки, как снаряды, страшные рожи ему помогали утаскивать полные ящики за угол. Потом Эдуард появился с пустыми рюкзаками под мышкой и полной авоськой в руке, взял Лузгина за куртку и повел обратно. Когда рука, тащившая бутылки, уставала, Эдуард менял Лузгина и авоську, перебегая то влево, то вправо. Так и дошли домой, где начался рассказ и удивления, но Лузгин сказал, что хочет спать, и его проводили в чулан с огорчением и сочувствием: крыша поехала у мужика, пусть отлежится – и в баню.
«Они все сговорились», – вдруг открылась Лузгину беспощадная истина. «Каталы» уже здесь, затаились в соседней темной комнате, поэтому его и пихают всё время в чулан, чтобы он их не видел, но убивать его сразу не станут, пока он не вспомнит что надо и не отдаст им сумку с деньгами, а потом его свяжут и положат на рельсы «студенты». О господи, «студенты», именно «студенты», я же всё придумал про «катал», когда вешал лапшу Комиссарову! Лузгин улыбнулся во тьме и заснул счастливый и спокойный.
В баню он пошел с соседом Генкой, жирным низкорослым мужичком с толстыми противными губами. Из парилки Лузгин бегал в моечную и пил ковшом из бочки холодную металлическую воду; толстый Генка ругался, что Лузгин студит баню своими побегами, никак не нагнать настоящего пара, сколько ни плещи на каменку.
– Ты правда в телевизоре работал? – спросил Генка, поддав пару и взбираясь на полок к забившемуся в угол Лузгину.
– Правда, – ответил Лузгин. – А чего, не верится? Вот погоди, я побреюсь после бани – сразу узнаешь. Надо с пьянкой завязывать, который день гудим как паровоз. Что, у Васьки всё время так?
– Как так?
– Ну как в трактире.
- Как баба от него ушла в прошлом году, так началось.
– Отчего ушла-то?
– От него.
– Я в смысле: почему?
– А хрен ее знает... Баба! У тебя что, бабы нет, раз спрашиваешь?
– Почему же, есть.
– Так не спрашивай... Денег много домой приносишь?
– Бывает по-разному. Пока не бедствуем.
– Пока будешь деньги носить – баба не уйдет.
– Нет, Гена, ты не совсем прав, – сказал Лузгин доверительно, как старший умный младшему. – Женщине от мужика нужны не только деньги...
– Правильно, – слишком быстро согласился Геннадий, оборвав Лузгина в самом начале красивой сентенции. – Нашей бабке – хрен да бабки. Одну дырку хреном затыкай, а другую бабками – будет любить как помешанная.
– Ты мыслишь о женщинах чересчур примитивно, Геннадий...
– Зато правильно. А вот ты разную херню по телевизору болтаешь, и всё неправда.
– Да ты меня не видел!
– Видел, видел... Клёвая у тебя работа: сел, потрепался – и в кассу.
– А ты вот попробуй сам: сядь там и потрепись.
– А чё пробовать? Меня не пустят, я же правду буду говорить.
– Ну хорошо, я согласен. Только скажи мне, пожалуйста, какую такую правду ты будешь говорить? Вот давай, расскажи мне ее сейчас; представь, что ты сидишь перед камерой в телестудии.
– Голый?
– Ну почему голый? Ты давай не откручивайся, тоже мне, Сократ деревенский. Вот так вот языком в бане молоть любой дурак сможет, а ты попробуй там, когда на тебя смотрят тысячи!
– Там что, такая комната большая?
– Какая, на хрен, комната! Я о телезрителях.
– Их же не видно.
– Но ты их себе представляешь.
– Зачем?
– Как зачем? Ты же должен понимать, должен чувствовать, для кого говоришь?
– Что говоришь?
– Ну, не важно, – сказал Лузгин и осекся. Толстый Геннадий вздохнул и сделал губами по-лошадиному. – Ты сам-то кто? – спросил Лузгин.
– Шофер, – сказал Геннадий. «Каталы!» – Лузгин вздрогнул.
– А если шофер, то почему не на работе?
– Так ведь ночь.
– Уже ночь? Интересно...
– Ты к Маньке не лезь, она трипперная. И в баню ее не бери.
– Чего ради? И мысли не было.
– Как это не было? Тащил сюда, скажи спасибо Ваське.
– Я? Сюда? Маньку? Кто такая Манька?
– А кто же еще? Заработал бы жене подарочек... Ты, это, от кого прячешься-то?
– Я? – переспросил Лузгин. – Да от всех. И в первую очередь от себя самого.
– Это видно, – сказал Геннадий. – Еще день-два – тебя отсюда вынесут. В Винзилях не бывал?
– Был в гостях, у меня там нарколог знакомый.
– Ну тогда ничего, если знакомый.
– А сам?
Геннадий плюнул на железную печку, зашипело и стихло.
– Слышь, Ген, – сказал Лузгин, – а Васька чем занимается?
– Не понял.
– Ну, кем работает и где?
– Нигде. С жильцов живет.
– С одного Эдика?
– Почему с одного? Еще баба с мужиком живут, челноки, сейчас в Польше. Как Ленин.
– А Эдик?
– Что Эдик?
– Кончай базар, Гена? Чего ты дурачком прикидываешься?
– Я не прикидываюсь, – сказал Гена толстыми противными губами. – Это ты прикидываешься. У тебя работа такая – дурачком прикидываться. Разве нет?
– Ты хоть одну книгу в жизни прочитал? – спросил Лузгин.
– Прочитал.
– Какую?
– «Колобок».
– Врешь ты всё.
– Почему вру. В натуре, прочитал.
– Дурдом, – сказал Лузгин и убрал со лба едкий пот.
– Дурдом, – согласился Геннадий. – Еще поддать?
– Не надо, я и так едва дышу.
– Окатись холодной и назад – поможет.
– Мне уже ничто не поможет.
– Спросить можно? – сказал Геннадий.
– А зачем? – его же голосом буркнул Лузгин, даже губы выпятил.
– Ты от кого прячешься, парень?
– Уже спрашивал. – «Каталы!».
– Я завтра в рейс. Тремя КамАЗами на Юганск пойдем. Давай с нами, если хочешь.
– А что повезете?
– Капусту каскаринскую.
– Я подумаю.
– Если надумаешь – много не пей. В четыре подъем.
– А сейчас сколько?
– Было одиннадцать, когда в баню пошли.
– И всё-таки, кто такой Эдик?
– В охране работает на «овчинке». Сутки караулит, трое суток дома. Ну что, поедешь?
– А зачем я тебе нужен?
– Скучно ехать. Поболтаем. Ты трепаться хорошо умеешь. Двое суток уже треплешься – чище радио... Так тебя кто в поезде-то кинул: студенты или каталы? Ты то так трепался, то так – непонятно.
«Надо бежать», – окончательно решил Лузгин и сказал:
– Поеду. Только у меня денег с собой нет, на вокзале они.
– Да знаю, все знают. Под эти твои деньги Васька у соседей выпивку стреляет который день и жратву. А ты номер забыл.
– Я вспомню.
– Вот прокатишься, проветришься и вспомнишь. Я в рейсе не пью, жрать жена положит: зачем нам деньги?
– Ты женат? – с некоторым удивлением спросил Лузгин. – И дети есть?
– Как в Греции.
– А я рулить не умею, – сказал Лузгин. – Плохой тебе напарник.
– Рулить буду я, – сказал Геннадий, – а ты будешь трепаться, чтобы я не заснул за рулем, тогда зараз доедем. Только больше не пей – не проснешься.
Когда Гена сказал «не проснешься», Лузгин вздрогнул снова. Не хватало только умереть в этом бичевнике, вот сраму-то будет и Тамарке, и всем друзьям. Ему – нет, мертвые сраму не имут, а другим будет стыдно.
– Всё, я пошел, – сказал Лузгин, слезая с полка и пошатываясь. – Дышать нечем.
– Это в тебе водка горит, кислород пережигает. Сядь на улице, подыши. Да, Василич, что еще: там в доме Монгол сидит, ты к нему не лезь.
– Какой монгол? Не помню.
– Ты же с ним разговаривал. Не лезь, не надо. Он немного трёхнутый, ему человека зарезать – как два пальца обоссать.
– Он кто: бандит, что ли?
– Он вор. «Смотрящий» по Парфенову. Говорит, что в законе, но врет, настоящие воры так себя не держат. Сявка он, перед шпаной выгрёбывается, но дурной, ты его не трогай, лучше спать иди сразу, я заеду – разбужу. Ботинки свои поставь к печке, пусть просохнут, а то триппер схватишь по дороге, лечи тебя, на хер...
Мимо кухни было никак не пройти, и он сразу увидел Монгола – щуплого чернявого мужика лет тридцати, в «адидасовском» трико, со скуластым нерусским лицом и гнилыми глазами; сидел, откинувшись от стола и развалясь в мягком кресле, – притащили трон царю, холопы, – и жевал с гнусной коровьей медлительностью.