Он представил себе хорошо знакомого ему Сережу Мартынушкина – молодого очкастого умницу, любителя протяжных русских песен и прицельного бильярда, счастливого и доброго отца большого семейства, к тридцати годам ставшего главным финансистом важнейшего российского региона, – и подумал: какую ужасную и необоримую пустоту он должен был ощутить под собой, когда брал в руки пистолет и направлял его себе в сердце. И вот не стало человека, и даже Гарри Леопольдович сожалеет об этом, но еще больше – об оставшемся где-то в недрах Сережиного стола казённом листке бумаги с его, слесаренковской, подписью.
Казалось бы, черт с ней, с бумагой, ровным счетом ничего не значит сама по себе, но выстраивалась нехорошая цепочка: взрыв на даче банкира Кротова, недавняя гибель Кулагина – и Виктор Александрович всё время сбоку, случайно, совершенно ни при чем. Теперь это «гусарское» прошение: даже под пыткой не вспомнил бы его содержание, никаких «личных интересов», но – раз, и два, и три, одно к одному, расскажи такое про другого – первый заподозрил бы неладное. И какой прок, какой смысл в его личной служебной честности, если любой чиновник из аппарата, запихивая деньги в карман, мог сказать просителю, что взятка для него, для В.А. Слесаренко, иначе начальник не даст ход «бумаге». И всё, он готов, слух разлетится моментально, и никто уже никогда не поверит, как бы ни клялся и ни оправдывался. Даже с этой бумагой Чернявского, если вскроется тайная грязь, разве примут в расчет оправдание, что подписал не особо вникая? Тем паче: гнать его в три шеи, гнать с позором за безответственность и потакание сомнительным друзьям. Такой вот получался расклад, если смотреть на себя без жалости.
Дети снова куда-то намылились, спрашивали с робкой наглостью, не посидит ли дед с любимым внуком, пока они попляшут с приятелями в каком-то крутом ресторане. Слесаренко сказал: «Ну конечно!» – и дети исчезли мгновенно, им уже гудели под окнами. Максимка смотрел по видику мультфильм, от деда требовалось одно – сидеть рядом, держать внука за руку и отвечать на бесконечные «а что это» и «почему». В шуме и ярости мультяшных космических баталий он не сразу расслышал телефонный звонок и, когда рысцою бежал в коридор к аппарату, был уверен, что снова Чернявский.
Звонил Гольдберг, редактор городской газеты «Тюменский курьер». В думском служебном пасьянсе Виктор Александрович отвечал еще и за связи с прессой; с Рафаэлем Соломоновичем уже давно был на «ты», но строго по имени-отчеству, а потому слегка удивился, когда настырно-вежливый редактор вдруг сказал ему:
– Витя, привет.
– Привет, Рафаэль, чему обязан?
Гольдберг объяснил, что они готовят в номер материал о Сергее Мартынушкине; уже получен официальный некролог, но хотелось бы напечатать рядом что-то неказённое, человеческое, от души.
– Ну и правильно, – сказал Слесаренко. – Давайте печатайте. Вам что, мой «одобрямс» требуется? Что это с тобой, Рафаэль Соломоныч? Раньше ты как-то без цензуры обходился.
– Дело не в цензуре, Виктор Александрович. – Голос редактора вдруг зазвучал вызывающе едко. – Дело в том, что нам нечего печатать.
– В каком смысле?
– В самом прямом. Большинство известных в городе и области людей, к которым мы обратились с просьбой сказать несколько добрых слов в память о Сереже, под разными предлогами отказались это сделать.
– Не может быть, – сказал Слесаренко.
– Еще как может.
– Вы, наверное, не тем людям звонили.
– Самым что ни на есть тем. Назвать фамилии?
– Назови, конечно.
Когда редактор огласил список, Виктор Александрович даже не знал, что и сказать.
– М-да, как-то странно...
– Отнюдь не странно, – сказал Гольдберг. – Трусливо и подло.
– Ну, ты тоже не загибай лишнего. – Слесаренко уже догадывался, чем этот разговор закончится. – Могут же быть у людей разные обстоятельства.
– У тебя тоже будут эти «разные обстоятельства»?
– Не понял?
– Всё ты понял, Витя. Напишешь нам к утру хотя бы пол-страницы?
– Конечно, напишу. Или расскажу тебе на диктофон – сам знаешь, у меня рука на канцелярщине забита, нормальные слова писать разучился.
– А ты попробуй. Не получится – тогда наговоришь. Я утром позвоню и зайду. Договорились?
– Ладно, попробую.
– Э, нет, так не пойдет. Мы договорились?
– Договорились.
– Тогда до завтра.
– Дед, мультик кончился! – крикнул из комнаты внук. – Еще хочу! Дед! Ты где?
– Иду, иду! Дед уже бежит...
На душе было противно от услышанного, но Виктор Александрович уже понимал, что его фамилия продолжит этот гнусный список: ни писать, ни говорить он ничего не будет тоже, и всему виной та самая проклятая бумага. Потому что если напишет и скажет и это напечатают: какой был Сережа талантливый и умелый, как хорошо им работалось вместе, а это было правдой, бюджетные вопросы замыкались на Мартынушкине, – а потом всплывет бумага, и все подумают, что Сережа был в курсе, был в одной связи с Чернявским и Слесаренко, вместе проворачивали нечто хитроватое, и это будет еще большим предательством, чем завтрашний отказ Гольдбергу. Но ведь не объяснишь же это Соломоновичу! Решит, что просто струсил в зыбкой ситуации: вот если бы простой инфаркт...
– Да, слушаю, кто это? – сказал Виктор Александрович с раздражением.
– Извини, Витя, это снова я. Ты ничего не знаешь о реакции Рокецкого?
– Откуда мне знать? Я в отпуске.
– Но ты же доверенное лицо, ты же в штабе...
– Я там не был два дня. Сам позвони, телефон ты знаешь.
– Уже поздно, никто не отвечает.
– Так брякни домой Первушину.
– Тоже не отвечает.
– Ну, Коллегову, Медведеву, еще кому-нибудь...
– Это правда, что Рокецкий в Венгрии?
– Ну Раф, ну откуда мне знать?
– По моим данным, ему сообщили. И посоветовали не прилетать на похороны.
– Кто посоветовал, какой дурак?
– Соответствующий. Я считаю, что это большая ошибка.