— Купи, хозяйка. Натурой! Сыр, яйца.
Кураца возмутилась:
— Зачем мне пушка?
Фельдфебель стал показывать на резиновые колеса, которые годятся для телеги, на сошники, на щит, из которого кузнец сделает лемех.
— Бери за три десятка яиц и головку сыра. Бери. Румын отступает. Домой топ-топ, понимаешь?
В глазах Курацы смешались слезы отчаяния и слезы радости. Дождались!
— Беру!—на радостях, словно обезумев, согласилась Кураца и уже хотела вынести свои запасы, но фельдфебель ее опередил.. Он мигом схватил бараний бок, рассовал по карманам куски сыра, а корзину с яйцами передал солдату. Румыны побежали догонять уходящую с заводской территории колонну артиллеристов. У двери Курацы осталась настоящая боевая пушка.
Кураца хотела скорее бежать к Апчаре и рассказать о происшедшем, но Апчара прибежала сама.
— Я говорила тебе — будут отступать! Не верила?
— Ас этой что будем делать?
— Пушка! Пальнем, когда есть захочется,— смеялась Апчара.
— Все подмели. И на ужин ничего не оставили. Пушка! Зачем она нам?
Апчара чуть не плясала от радости.
— Пальнем! Знаешь по ком? По Мисосту. Разнесем всю управу.
В тот же день в сумерках, потеряв всякую осторожность, Апчара пришла домой, к матери.
Старуха загоняла в курятник двух уцелевших от немцев кур, мечтая сохранить их на развод, когда во двор влетела Апчара и с радостными воплями кинулась ей на шею.
Хабиба не засеменила дочери навстречу, не всплеснула руками. Она сурово отвернулась от Апчары и с нарочитой строгостью запричитала:
— Уходи, уходи. Не подходи ко мне. Мать тебе не нужна. Тебе Кураца дороже.
Хабиба сделала вид, что отталкивает дочь от себя. Но Апчара слишком хорошо знала свою мать, чтобы поверить в ее «уходи, уходи».
Она обняла ее за шею, прижалась к щеке.
— Ну вот, дождались, мама! А ты не сердись, что я скрывала от тебя. Разве можно было иначе? И тебе было бы хуже.
Хабиба и сама знала, что дочь поступала правильно, но все равно жила в ней маленькая обида за недоверие. Как будто мать не догадывалась, что Апчара и Кураца связаны одной веревочкой. Бывало, на оплакивании покойника (а с наступлением холодов люди в ауле умирали часто) Кураца словно нарочно окажется около Хабибы.
— Ох-хо-хо,— завздыхает Хабиба,— пропала моя Апчара, пропала моя девочка...
— Не плачь,— шепнет ей Кураца.— У тебя дочь боевая — не пропадет. Пусть разверзнется земля подо мной, если она не в тепле.
— Дай-то бог, дай-то бог! — успокаивалась Хабиба.
Но теперь с нарочитой строгостью Хабиба выговаривала дочери:
— Ты думаешь, я глупа, не догадывалась? Клянусь, все знала, но только не хотела волков наводить на след. Сколько раз говорила себе: пойду-ка схожу к Кураце за черепицей. Солома на крыше. А Кураца поверила бы мне в долг. Но как вспомню, что ты где-то там у нее скрываешься,— не иду. Питу прямо мне говорил: «Петляй — не петляй, а найдем по твоему хвосту лисью нору».
— Теперь самого бы его не упустить!
— А «самоварке» этой я все-таки не прощу. Кураца думает, что она камень, а я ком глины, что там, где она выстоит, я рассыплюсь. А мне умереть не страшно. Тебя жалела...
Хабиба всегда называла Курацу «самоварной», и лог за что. Свой огородик величиной с козью шкуру Кураца засевала чесноком. Летом зеленый чеснок она ирода-вала пучками, а зимой торговала связками чесночных головок. Но ни зимой, ни летом Кураца на вырученные деньги ничего не покупала, да и что на них можно было купить! Каждый раз после торговли она заходила в чайную и заказывала себе самовар. Ничего на свете так не любила Кураца, как сладкий чай с белым хлебом. Весь свой чеснок она пропивала на этом чае, за что и получила от Хабибы меткое прозвище «самоварка».
— Этой «самоварке» я не прощу,— повторила Хабиба свою угрозу.— Все намеками, да намеками: «В тепле твоя дочь». Нет, чтобы прямо сказать: «У меня Апчара, не беспокойся».
— С Курацей теперь шутить нельзя. Пушку купила. Хочет пальнуть по Мисосту и по его управе.
Хабиба ничего не поняла насчет пушки, поэтому пропустила слова Апчары мимо ушей.
Едва О'глядевшись в доме, дочка залезла на чердак и спустила оттуда старый Иринин патефон и кучу пластинок. Все оказалось цело. Хабиба варила мамалыгу па ужин, а дочь перебирала и протирала пластинки. Скоро на весь дом загремела музыка, довоенная, советская, от которой уже отвыкли люди.
Не успела прокрутиться одна пластинка, как в дом вошли немцы. Апчара испугалась сначала и едва не выронила пластинки из рук, но потом увидела, что вовсе не музыка привлекла немцев. Они зашли погреться, их набилось целый дом. Солдаты лезли к огню, растирали над огнем посиневшие от холода руки. Хабибе пришлось потесниться и даже совсем отойти от огня, хотя вода в казанке уже закипела, надо было сыпать в кипящую воду муку, чтобы заварить мамалыгу.
Немцы были одеты как попало. Головы закутаны у кого полотенцем, у кого шерстяным платком. Немного отогревшись и повеселев, они разглядели патефон и пластинки.
— Музык? Давай карош музык!
— Катюш, катюш. Форшпилен. HrpaisT катюш.
Здесь-то и произошло то пустяковое, из-за чего Апчара попалась. Она знала, что немцы отступают. Страх перед ними пропал. В Апчаре проснулось школьное озорство. Она придвинула к себе лампу с заклеенным подгоревшей бумагой стеклом, быстро-быстро перебрала пластинки, -нашла ту, что искала, поставила ее и с озорной улыбкой стала смотреть, какое действие произведет ее музыка на немецких солдат. Немцы не сразу поняли, что за песню они слушают. По-русски никто из •них .не понимал, но когда начали повторяться слова «партия Ленина, партия Сталина, мудрая партия большевиков», то не понять смысла песни было уже нельзя.
Улыбку как сдуло с солдатских лиц. Один немец, стоявший за спинами других в темноте, вскинул автомат. Апчара едва успела отскочить от столика. Раздалась автоматная очередь по патефону. Комната наполнилась дымом. Перепуганная Хабиба бросилась к дочери:
— О горестный день!
Патефон, как на грех, не остановился и песня продолжалась. Тогда стрелявший немец схватил его и со всей силой бросил на пол. Осколки пластинки полетели в разные стороны, но диск крутился. Немцу пришлось прикладом «добить» упрямый патефон.
Может быть, этим и кончилось бы озорство Апчары, если бы по улице в тот момент не проезжал верхом Ми-сост. Он ехал в сопровождении своей охраны. Услышав автоматную очередь, Мисост подумал сначала, что это стреляют по нему, и припустил коня, но потом остановился и послал полицаев выяснить, кто стрелял. Узнав, в чем дело, он сам подъехал к дому Хабибы.
Напрасно старуха бросилась к его ногам с мольбой.
Мисост отшвырнул Хабибу в сторону и шагнул к Ап-чаре.
— Твоим запахом не насытился я. Пришел за мясом твоим.— Мисост помнил, оказывается, слова волка из детской сказки.— Не знал я, что собака в своем гнезде. Собирайся. Теперь ты запоешь иначе...
Хабиба разрыдалась.
— Партизан?— спросил немец, стрелявший по патефону.
— Да. Партизанка я,— бросила Апчара немцу и всем остальным немцам.
Хабиба выскочила на улицу вслед за уводимой Ап-чарой и цеплялась за дочку руками, но ее отталкивали. 'Странно, что даже в такую минуту внимание ХаГнты вдруг остановилось и сосредоточилось пн радпатрг пг
мецкой машины. Там болталась, повиснув на краешке, половина сломанной никелированной подковы.
— Говорила я, что не будет извергам ни счастья, ни удачи. Сломается их подкова. Говорила. Болтается одна половинка. И машина сломается, и машина...
Мисост приказал запереть Апчару в подвале сельпо.
последняя ночь
Охранять пленницу поручили Питу.
— Ни есть, ни пить -не давай!— строго наказал бургомистр, запирая замок.— Отвечаешь за нее головой.
Апчара и не думала о еде. Апчара думала о нелепости случившегося. Пережить всю немецкую оккупацию и попасться в последний день, когда немцы уже уходят и Мисост наверняка убежит с ними... Лучше бы уйти тогда с Чокой и Локотошем. Те не дадутся живыми в руки. А разве можно сравнить смерть в бою с ожиданием смерти в этой крысиной норе?