— Если попадают в плен.
— А ты гарантирован?
— Живым не дамся. Последнюю пулю сберегу для себя. И вот еще,— Доти извлек из кармана лимонку,— на всякий случай. Вдруг просчитаюсь, собьюсь со счета... Патрона не будет — это всегда с собой...
— Ей-бох, комиссар, ты смертник... Ну ладно. Эскадрон поведу я, встретимся на кургане. Идет? Воллах — это будет здорово! Командир и комиссар назначают встречу на высоте, которую немец захватил.
— По рукам!
Стали прибывать бойцы по десять—двенадцать человек от каждого подразделения. Усталые, небритые, с воспаленными от недосыпания глазами, неразговорчивые, тяжело валились они на траву, услышав команду: «Отдыхайте пока». Комиссар знал бойцов, и они знали его. Рассказывали, как вчера Доти завернул один взвод, правда, во взводе оставалось всего с десяток людей. Они выносили с поля боя своего командира, истекавшего кровью. «Назад!» — кричал Доти, а один из бойцов чуть не плакал: «Товарищ комиссар, немец на курган Лысый такой большой бомб бросает — жить невозможно».— «А мы сюда стоять насмерть пришли. Приказ читал?»
Раненого понес в тыл только один боец, остальные во главе с комиссаром вернулись на передний край. И все это под ураганным огнем врага. Тогда-то и пошли разговоры среди бойцов, что комиссар заговорен, его ни пуля, ни осколок взять не могут.
Пока собиралась вся группа, позвонил комдив. Он обрушился на майора за то, что такую сложную и опасную операцию поручил Доти Кошрокову. «За спиной комиссара прячетесь?» — клокотал в трубке голос комдива. Майор не оправдывался, слушал молча, даже поддакивал комдиву: «Да, горяч комиссар, отнимает хлеб у строевых командиров». Полковник постепенно затихал: «Ладно, чтобы это было в последний раз».
Это было в характере комдива. Сначала вспылит, наговорит, даже страху нагонит, но тут же отходит. Иной раз налетит на командира: «Самоуправство! Людей хочешь загубить? Почему в землю не зарылся? Хочешь, чтобы я тебя зарыл? Так я это сделаю — застрелю! За невыполнение боевого приказа — расстрел на месте! Застрелю!» Потом шмыгнет носом: «Окопаемся, потом застрелю! Как же ты не научил людей окапываться? Завтра, если увижу, застрелю!» А потом махнет рукой: «Комиссар, застрели его, глаза бы мои на него не глядели». Через минуту отойдет совсем, возьмет лопату, начинает, кряхтя, посапывая, долбить землю, пока не остынет окончательно. Подойдет к командиру, доведенному до отчаяния, положит на его плечо руку и тихо, как отец сыну, внушает: «Ты не сердись на меня. О вас же пекусь. Не хочу я, чтобй вы по-глупому гибли. Который раз говорю: земля защищает тех, кто ее умеет защищать... В землю уходите, зарывайтесь глубже. Я на тебя накричал, а ты на своих подчиненных кричи, заставь их рыть окопы. Есть свободная минута — рой землю. Рой, рой и рой!»
Комиссар между тем знакомил бойцов с планом операции, чтобы каждый во всех мелочах представлял себе задачу и всю трудность ее решения.
— Ночь полна неожиданностей, опасностей,— говорил комиссар,— не всем суждено вернуться целыми и невредимыми. Поэтому готовьте себя к худшему. Если кто из вас не уверен в себе, пусть скажет, я его верну в эскадрон. Ну, кто хочет вернуться в эскадрон?
Никто не ответил, не шелохнулся. Кошроков так и думал. Он выбрал не первых попавшихся, а тех, с кем вместе стоял в окопах на самом переднем крае, на той же самой высоте Лысой, чтобы провалилась она сквозь землю!
— Кто из вас помнит строки из поэмы Пушкина «Кавказский пленник»? — неожиданно спросил Доти и, чтобы не ставить бойцов в трудное положение, сам начал читать:
Черкес оружием обвешен;
Он им гордится, им утешен,
На нем броня, пищаль, колчан,
Кубанский лук, кинжал, аркан И шашка, вечная подруга Его трудов, его досуга.
Ничто его не тяготит,
Ничто не брякнет; пеший, конный —
Все тот же он; все тот же вид Непобедимый, непреклонный...
Вот как классик литературы рисовал нашего предка. Каждый из нас тоже обвешан оружием. Не тем, конечно, которым гордились наши предки, но обратите внимание: «Ничто его не тяготит, ничто не брякнет...» Давайте же подгонять свое снаряжение так, чтобы ни единый звук не мог вас выдать. Я каждого из вас лично по фамилии просил в свою группу, потому что идем на опасное дело. В моих глазах каждый из вас тоже «непобедимый, непреклонный...».
В темноте попрыгали — ничего не гремит, накурились в последний раз, пошли. Переступили невидимую черту, отделяющую их, сорок человек, от остального полка, от остальной армии, от остальной жизни. Над пшеничными полями время от времени загорались ракеты. Тогда невольно пригибались ниже, невольно поглядывали на высоту, ради которой пошли, а там, на высоте, при зыбком свете ракет заметно копошились люди. То тут, то там лопались в тихом воздухе и гасли короткие пулеметные очереди.
Шли молча, в две цепочки, след в след. Иногда Доти останавливался, напряженно вслушивался в темноту, успокаивался. Шли дальше. Вышли чуть не на четвереньках, чуть не ползком, но очень скоро привыкли и осмелели, подразогнулись, а потом и совсем выпрямились в рост — скрючившись далеко не уйдешь. Кругом шелестела пшеница. Легко спрятаться, но легко и нарваться иа спрятавшийся немецкий дозор, на скрытую огневую точку. Доти иногда, остановив группу, посылал вперед двоих-троих разведчиков, чтобы не вывести ненароком всю группу на ствол немецкого пулемета, которому и минуты не понадобилось бы, чтобы скосить под корень их всех до единого.
Постепенно высота Лысая переместилась вправо и пошла уходить назад, подобно тому как перемещается на небе с течением ночи какое-нибудь созвездие. Значит, где-то в пяти — десяти шагах передний немецкий край. Колосья раздвигали осторожно, бесшумно. Попала бы пыль кому-нибудь в нос, чихнул бы — и конец старательно подготовленной операции.
Правее послышался разговор, не то немецкий, не то венгерский — не разобрать. Потом звякнула лопата, разговор стал громче. Присели, прислушались. Да, роют землю, шуршат пшеницей, переговариваются. Неподвижно и молча просидели минут десять. Протарахтела колесами повозка, остановилась. Не походная ли кухня? Нет, заплескалась вода, загремели котелки. Со всех сторон, едва не наступая на наших бойцов, побежали к воде солдаты. Звучно пьют, смеются, уступают место около повозки другим. Нашим тоже захотелось пить. Даже у комиссара пересохло во рту от жажды.
Наконец повозка с водой поехала дальше. Пошли и наши бойцы. Когда прямо перед ними возникли какие-то причудливые очертания, Доти замер, ждал, пока загорится ракета. Оказалось, что наткнулись на установку шестиствольного миномета. Немцы, раздевшись до пояса, обливаются водой, гогочут, фыркают. Это хорошо. Пусть шумят. Глухарь потому и называется глухарем, что не слышит постороннего шума, пока сам шумит.
Миновали и эту зону. Чем дальше уходили в глубину обороны, тем заметнее было, что немцы ведут себя беспечно, не думают, что их здесь может подстерегать опасность. То и дело передвигаются группы солдат, слышится шум колес фургонов, машин, бронетранспортеров. Пожалуй, тут можно идти и побыстрей. Примут за своих. Лишь бы не нарваться ни на кого вплотную. Главное, не потерять из виду злополучный курган. Со стороны немцев он выглядит по-другому, едва возвышается на горизонте, напоминая покатый стог прошлогодней соломы, осевшей под тяжестью снегов и дождей.
Время идет. Начало артподготовки приближается. Надо подойти как можно ближе к высоте, но и не настолько близко, чтобы попасть под огонь своих же артиллеристов и минометчиков. Немцы не дремлют. Перегруппировываются, подтягивают резервы. В густой пшенице трудно рассмотреть все, но по гулу машин чувствуется, что подтягиваются большие силы.
Бойцы удивлялись, сами не верили себе, что находятся в логове врага. Кто бы подумал днем, что можно, оказывается, так свободно, почти свободно, ходить в расположении немцев? От перевозбуждения бойцы не чувствовали никакой усталости. Каждый еще думал и о том, что, если посчастливится уцелеть, надо рассказать своим, как это было удивительно — ходить среди немцев.