— Офигеть, — сказал один. — Вот он, падла, сам пришел. Что, сударь, прогуливаемся в окрестностях родового поместья? Пообносился ты чего-то, мать твою…
Взлетел приклад «АК-74», ударил плашмя по виску, и Вадим повалился на землю, не изменившись в лице. Его глаза смотрели в небо, кровь сочилась из лопнувшей кожи.
— Иваненко, зачем? — неодобрительно поинтересовался однополчанин.
— А что с ним прикажешь делать, сержант? — боец презрительно сплюнул на кряхтящее тело, оно пыталось приподняться. Имелось в этой безжизненной позе что-то унизительное. — Он ведь наших пацанов поубивал, двоих покалечил, сука…
— Подожди, — задумался сержант. — Мне рассказывали, что у этого кренделя наши парни невесту убили — случайно, но все-таки. А зэки, что сбежали, — родных, друзей…
— Да мне плевать, сержант, — озлобился обладатель приклада. — Вовка Писемский мне лучшим друганом был, мы с ним вместе призывались. Я как теперь перед его Кирой отчитываться должен? Почему не сберег пацана? Да она мне башку оторвет! У них же типа любовь до гроба, его девчонка на той неделе в часть приезжала, Вовке даже увольнительную выписали, чтобы с девкой покувыркаться. Он потом счастливый ходил, как дурачок. Говорил, что женится осенью, как дембельнется. Вот же судьба-злодейка… Пять месяцев до дембеля — а он уже «двухсотый», и ни хрена ему не надо, вчера на родину похоронку отправили. А все из-за этого кренделя.
— А ну, стоять, Иваненко! — обозлившийся боец собрался вторично отоварить беглеца, но сержант перехватил автомат. — Прекращай, говорю, кретин! В дисбат захотелось? Так ты уверенно движешься в этом направлении! Эй, пацаны, хватайте этого перца, тащите в машину, а я пока с Клюевкой свяжусь…
Все последующее время смешалось в голове у Вадима, он был словно в тумане. Его почти не били, он и так на ладан дышал. Парня доставили в следственный изолятор в райцентре, провели первичный допрос, на котором арестант сполз на пол и облился собственной рвотой. «Клиент» попался не вредный, выгораживать себя не стал, признал вину, за что и был снисходительно отправлен под конвоем в больницу. Он понятия не имел, что в него кололи, чем поили и кормили. Временами возникали пытливые люди в белых халатах, а в коридоре дежурила милиция, посматривая на больного с взаимоисключающей смесью злости, уважения и сочувствия. Наутро снова был допрос, он чувствовал себя гораздо лучше, оказалось, что не был ранен, просто измотан и потрясен. Вадим ответил на все вопросы, и впервые в его глазах мелькнуло что-то адекватное. Он лишь попросил: «Будьте людьми, граждане милиционеры, сегодня похороны, хоронят мою жену, моих родителей, друзей. Я должен присутствовать, окажите последнюю милость, а я, в свою очередь, обязуюсь все подписать, во всем признаться и на суде вести себя паинькой…»
Смущенные милиционеры не нашли причины отказать заключенному. Вернее, причины-то были, но сверху поступило распоряжение: пусть будет так, как он хочет. Но чтобы никаких попыток к бегству. И не засиживаться на поминках.
На поминки его не пустили. И браслеты не снимали весь день. Четверо типов в форме постоянно торчали рядом и чувствовали себя крайне неловко под уничтожающими взглядами горожан, пришедших проститься с погибшими. На кладбище собралась половина Карагола. Был приятный солнечный день, березки шелестели листвой, любопытные вороны с веток взирали на происходящее. Люди плакали, говорили какие-то слова. Потом бросали землю на крышки гробов. Обливалась слезами Настя Фрикаделька. Ромка Коноплев по кличке Шершень снова не знал, куда деть руки — то засовывал их в карманы, то прятал за спину. Он с жалким видом таращился на Вадима, к которому его не подпускали. Вадим стоял окаменевший, со скованными руками, ни на что не реагировал. Только ветерок шевелил непричесанные русые волосы. Он стоял особняком, людей к нему не подпускали, лишь выжившую тетушку по материнской линии (она не была на свадьбе, поскольку ездила на похороны подруги), которая разревелась у Вадима на плече. Работники ППС, их здесь собрали на всякий случай, украдкой пошучивали: «Это кто такой? Иисус из Назарета?» — «Да нет, это Платов из лазарета».