Выбрать главу

Буря

Через несколько дней Фарис Караме пригласил меня на ужин. Я отправился к нему, истосковавшись душой по тому вышнему хлебу, который небо вложило в руки Сельмы; духовному хлебу, что мы поглощаем устами сердец, испытывая все больший голод; волшебному хлебу, которого вкусили араб Кайс, итальянец Данте и гречанка Сафо, и он опалил их внутренности и расплавил сердца; хлебу, замешанному богами на сладости поцелуя и горечи слез, приготовленному на радость и муки бодрствующих, чувствительных душ.

Сельма была в саду. Она сидела на деревянной скамье в одном из его уголков, прислонившись головой к стволу дерева, и, одетая в белое, казалась сказочной феей, охраняющей свои владения. Я шел к ней молча с тем трепетным чувством, которое владеет магом, приблизившимся к священному огню, и даже когда сел рядом, не мог произнести ни слова; язык мой прилип к гортани, а губы -окаменели.

И я хранил молчание, ибо глубокие, бескрайние чувства теряют частицу духовной силы, будучи воплощены в слова. Но был уверен, что Сельма внимает в тишине призывам моего сердца и видит в моих глазах дрожащее отражение души.

Вскоре из дома вышел Фарис Караме и направился к нам; как обычно, радушно приветствуя меня и протягивая руку, он, казалось, благословлял тайну, связывающую мой дух с духом его дочери.

- Добро пожаловать, сын мой, прошу к столу, - улыбаясь, сказал он,- Ужин ждет нас.

Мы встали и последовали за ним, и Сельма смотрела на меня из-под век, с такой нежностью, как будто слова «сын мой» пробудили в ней сладкое чувство, объявшее ее любовь ко мне, как руки матери - хрупкое тельце ребенка.

За ужином мы наслаждались изысканными блюдами, пробовали выдержанные вина, но мысли наши были не здесь. Невольно мы думали о будущем, готовясь к встрече с его кошмарами. На подмостках души разыгрывалась трагедия. Ум героев, слабых и наивных, связанных между собой прочными сердечными узами, был переизбыток чувств, но им не хватало опыта. Благородный старец. Он любит свою дочь, помышляя только о том, чтобы сделать ее счастливой. Двадцатилетняя девушка. Будущее ее неопределенно, и она пытается понять, что - счастье или горе - ждет ее впереди. Беспокойный юный мечтатель, еще не вкусивший ни вина, ни уксуса жизни. Он взмахивает крыльями, готовясь взлететь в пространство любви и знания, но по слабости своей не может оторваться от земли.

Таковы были те трое, что сидели за богатым столом в загородном доме, окутанном тишиною сумерек, открытом для взоров неба. Все трое вкушали яства и пили вино, не ведая, что на дне блюд и сосудов Провидение припрятало для них горечь и тернии.

Мы все еще сидели за столом, когда одна из служанок, войдя к нам, обратилась к Фарису Караме:

—У ворот человек, который хочет видеть тебя, господин.

— Кто он? — спросил старик.

— Похоже, слуга архиепископа, господин.

Фарис Караме испытующе посмотрел на дочь — так пророк в ожидании знамения глядит на небо.

— Проси его.

Служанка удалилась и вот в столовой появился внушительного вида мужчина с закрученными кверху кончиками усов, в расшитой позументами одежде,. Он поклонился и, Фарису Караме, сказал:

— Его Преосвященство просит почтить его визитом для разговора о важных делах. За Вами прислан личный экипаж...

Старик встал, изменившись в лице. Его улыбка исчезла, уступив место задумчивой сосредоточенности.

— Надеюсь, вернувшись, застать тебя здесь,— сказал он, обращаясь ко мне с обычной для него приветливостью — Сельма найдет в тебе собеседника, чьи рассказы скрасят уныние вечера, а душа разгонит призраки одиночества и уединения.— Не так ли, Сельма? — спросил он, улыбнувшись дочери.

Сельма опустила голову. Щеки ее покрылись легким румянцем. Нежно, как пение свирели, прозвучал девичий голос:

— Я постараюсь, чтобы нашему гостю не было скучно, отец.

Старик вышел, сопровождаемый слугой архиепископа. Сельма

стояла у окна, пока экипаж не скрыла пелена мрака; когда же в отдалении смолк шум колес и тишина поглотила цокание лошадиных копыт, она пересела поближе ко мне в кресло, обитое зеленым бархатом; в своем белоснежном платье дочь Фариса Караме представлялась мне лилией, склонившейся стеблем к траве от дуновения утреннего зефира.