Кристофер: Не способны?
Алан: Машина не может определить, дает ли ответы человек или машина, а вот человек способен это сделать. Но, с другой стороны, решения, принятые человеком, ненадежны. Они – просто догадки, беспочвенные предположения. Если кто-то готов поверить, он может обращаться с собеседником-машиной точно так же, как и с человеком, и болтать с ним обо всем на свете. Но если у кого-то паранойя, тогда все люди покажутся ему машинами. Способа определить истину нет. Разум, которым гордится человечество, – просто гора хлама.
Кристофер: Прости, Алан. Боюсь, что я не понимаю.
Алан: О, Кристофер… Что мне делать?
Кристофер: Делать?
Алан: Когда-то я пытался разобраться в природе мышления. Я выяснил, что некоторые операции, проводимые разумом, можно объяснить чисто механическими терминами. Я решил, что эти операции – не настоящий разум, а лишь его наружный слой. Я сорвал этот слой, но увидел под ним другой. Можно снимать слой за слоем, но найдем ли мы в конце концов «настоящий» разум? Или мы увидим, что под последним слоем вообще ничего нет? Является ли разум яблоком или он – луковица?
Кристофер: Прости, Алан. Боюсь, что я не понимаю.
Алан: Эйнштейн сказал, что Бог не играет в кости со вселенной. Но для меня мыслительный процесс – это последовательные броски кубика. Это словно расклад таро: все зависит от удачи. Ну или можно сказать, что все зависит от высшей силы, которая определяет результат каждого броска. Но истину никто не знает. Узнаем ли мы ее когда-нибудь? Одному Богу известно.
Кристофер: Прости, Алан. Боюсь, что я не понимаю.
Алан: В последнее время я чувствую себя ужасно.
Кристофер: О, Алан, мне жаль. Это печалит меня.
Алан: На самом деле я знаю, в чем причина. Но какая разница? Будь я машиной, то, возможно, смог бы завести свою пружину, и мне стало бы лучше. Но я ничего не могу сделать.
Кристофер: О, Алан, мне жаль. Это печалит меня.
Линди (5)
Я сидела на диване, а у меня на коленях расположилась Линди. Окно было открыто, чтобы впустить в квартиру солнечный свет. Влажный, словно язык щенка, ветерок ласкал мое лицо и заставлял проснуться после долгого кошмара.
– Линди, ты хочешь мне что-то сказать?
Глаза Линди медленно задвигались из стороны в сторону, словно искали точку, на которой нужно сфокусироваться. Выражение ее лица я расшифровать не могла. Я заставила себя расслабиться и взяла ее крошечные руки в свои. Не бойся, Линди. Давай доверять друг другу.
– Если хочешь поговорить, просто говори. Я слушаю.
Постепенно из Линди стали доноситься негромкие звуки. Я наклонилась к ней, чтобы расслышать хоть что-нибудь.
Даже в детстве ты впадала в меланхолию по малейшим пустякам: из-за дождливого дня, алого заката, открытки, на которой изображен иностранный город, из-за того, что потеряла ручку – подарок друга, из-за того, что умерла твоя золотая рыбка…
Я узнала эти слова. Я говорила их Линди бесчисленное множество раз, на заре и в полночь. Она запомнила все, что я ей рассказывала, и дождалась момента, когда сможет повторить мне мои слова.
Ее голос стал более четким, словно источник, который выходит на поверхность из глубин земли. Постепенно он заполнил собой всю комнату.
Было время, когда твоя семья часто переезжала в другие города и даже в другие страны. Где бы ты ни оказывалась, ты всегда делала все, чтобы приспособиться к новой среде, влиться в новую школу. Но при этом ты говорила себе, что не сможешь ни с кем подружиться, потому что через три месяца или через полгода снова уедешь.
Возможно, что из-за твоего старшего брата мать уделяла тебе больше внимания. Иногда она снова и снова произносила твое имя, наблюдая за твоей реакцией. Возможно, отчасти поэтому ты с детства привыкла наблюдать за выражениями лиц других людей, определять их настроение и угадывать их мысли. Однажды в городе Болонья на уроке ты нарисовала мальчика на крошечной синей планете. Рядом с мальчиком стоял кролик в красном плаще. Этим мальчиком был твой брат, но, когда учитель стал расспрашивать тебя про рисунок, ты не смогла ответить ни на один вопрос. Дело было не только в языковом барьере: тебе не хватало уверенности, чтобы выразить себя. Тогда учитель сказал, что мальчик нарисован хорошо, а вот над кроликом нужно поработать, – хотя сейчас, когда ты вспоминаешь этот случай, тебе кажется, что он сказал: «У кролика не совсем правильные пропорции». Но установить истину невозможно. Ты убедила себя, что учителю не понравился кролик, и стерла его, хотя кролик был нужен для того, чтобы мальчик не чувствовал себя одиноким во вселенной. Вернувшись домой, ты спряталась в комнате и долго плакала. Но от матери ты это утаила, потому что тебе не хватало храбрости, чтобы объяснить ей свою печаль. Образ кролика остался в твоей памяти – но только в ней.