– Хо-хо… научил на свою голову.
Данло смотрел, как набегают и откатываются волны. Был отлив, и море понемногу отступало. Небо совсем затянулось тучами, и воды Зунда стали темными и мутными, как взболтанное старое вино. Слушая далекий лай тюленей и крики чаек, Данло понимал, что одна из глав его жизни закончилась.
Ему нечему было больше учиться у инопланетных философов, мечтателей или мнемоников. Здесь, на этом холодном берегу, он попытается по крайней мере видеть вселенную голой, без всякой веры. Он заставит себя, хотя Старый Отец и думает, что жить так человеку не под силу.
– Данло, Данло.
Старый Отец с улыбкой прикоснулся к его флейте, как будто прочел его мысли.
– Не можешь же ты отказаться совсем от всего. А как же твоя ахимса?
– Ахимса – это не вера. Ахимса – это то, что я есть.
Старый Отец печально свистнул и сказал:
– В нашу первую встречу ты говорил, что хотел бы отправиться к центру вселенной. Благородная идея, ведь верно?
– Нет… это детские фантазии. У вселенной нет ни центра, ни края.
– Однако ты летишь в Экстр.
– Да.
– Ох-хо – чтобы найти средство против чумы, убившей деваки?
Старый Отец с несвойственным ему волнением промурлыкал странный мотивчик, который Данло ни разу еще не слышал. Фраваши совсем зажмурил правый глаз, но левый шарил по лицу Данло, как лунный луч.
– Да, раньше я верил, что медленное зло можно победить, – признался Данло. – Верил, что алалоев можно спасти.
– Кроме того, ты хотел стать асарией.
– Это ваше слово. Согласие со всем – это фравашийский идеал.
– Но больше не твой, ах-хо?
Данло подошел поближе к воде, и волны лизали его ботинки.
– Проблема в том, что принять нужно все.
– Это так…
– Видишь? – Данло указал на прибрежные скалы, гранитными иглами вонзившиеся в небо. Их покрывал перистый зеленый мох и помет чаек, строящих свои гнезда. – Все это так прекрасно – и так несовершенно. Запятнано шайдой. Горы, я, даже ты, – это ко всем относится. От этого не уйти. Думаю, что Хануман понял это яснее, чем полагается.
– И ты не можешь простить его за это?
– Не его – себя.
– Ах-х.
– Раньше я надеялся. Что выход можно найти в воспоминаниях. Путь… к невинности.
– Значит, ты не нашел ответа в Старшей Эдде?
– Одно время я думал, что нашел. Я был очень близко. Но… нет. Шайда – путь человека, который убивает других людей. У Ханумана была возможность стать поистине великолепным человеком. А я этого человека… убил.
– И думаешь, что примириться с этим нельзя.
– Прости, почтенный. Я, наверно, тебя разочаровал.
– Как раз напротив, – с загадочной улыбкой молвил Старый Отец.
Они стояли друг против друга на мокром песке и улыбались. День клонился к вечеру, и тучи на западе, над океанскими глубинами, приоткрыли огненную полосу на горизонте.
Небо плавилось в огне, и море тоже зажглось багрецом и золотом. Фраваши не любят находиться под открытым небом, когда стемнеет, и Старый Отец приготовился уходить. Он в последний раз потрогал флейту Данло и просвистал короткое благословение (а может быть, непристойную песенку – у фраваши ведь ничего не поймешь). Потом раскрыл оба глаза во всю ширь и спросил:
– Как же ты будешь жить теперь, пилот? Ох-хо, что ты будешь делать?
Данло указал на восточный небосклон, где мигали в просветах туч первые звезды.
– Там живут боги. Может быть, и отец мой где-то там. Я найду его, если сумею, – не его, так другого. Хануман однажды задал мне вопрос – теперь его должен задать я. Я спрошу богов, можно ли было создать вселенную иначе – чтобы она была халла, а не шайда. Боги знают. Они творят постоянно и должны знать.
Данло сказал, что скоро отправится во вселенную – не для того, чтобы достичь ее центра или найти лекарство от болезни, которая не поддается лечению, а просто потому, что он пилот Ордена и должен выполнить свою миссию. Звезды гибнут, и если от мирового зла нет средства, то уничтожение целой галактики еще можно остановить.
Старый Отец ответил на это странным образом. В его глазах, хотя и открытых, не было света, как будто сознание ушло из них и поднялось в небо. Он стоял в трех футах от Данло, но казалось, будто он смотрит на него сверху, одновременно вглядываясь в себя. Рот его сложился в грустную улыбку, говорившую о смутных болезненных воспоминаниях или о видении какого-то далекого будущего. От него веяло холодом. Казалось, что он хочет что-то сказать Данло, но у фравашийского Старого Отца не нашлось слов:
– Становится поздно, почтенный, – сказал Данло.
Великий прилив сознания вернулся наконец в глаза Старого Отца, и тот тихонько свистнул.
– Ох-х, да – пора прощаться. Может быть, нам долго еще не придется гулять вместе.
Данло склонил голову, глядя на черно-белый песок у себя под ногами.
– Мне кажется… я больше не вернусь сюда.
– Тогда я и тебя попрошу подарить мне что-нибудь на прощание.
– Что же я могу тебе подарить?
Старый Отец взглянул на флейту.
– Может быть, песню?
– Какую… песню?
– Что-нибудь твоего собственного сочинения. Что-нибудь странное и дикое, но мирное. Ведь ты Данло Миротворец, ох-хо!
Данло улыбнулся, пожал плечами, прижал холодный мундштук флейты к губам и стал играть. Протяжные тихие ноты полились над берегом. Приходилось дуть сильно, чтобы ветер не унес музыку прочь. Это была очень простая мелодия, повторявшаяся снова и снова, с легкими вариациями в каждом такте. Он мог бы играть ее вечно, не приходя ни к какому заключению или кульминации, но в ней чувствовались стремление к полноте звука, намекавшее на бесконечные возможности. Старый Отец слушал мелодию, полузакрыв глаза и держа голову неподвижно, в позе фраваши, запоминающего музыкальное произведение. Музыка, по всей видимости, очень нравилась ему. Когда стало ясно, что Данло останавливаться не намерен, Старый Отец, дождавшись паузы, коснулся его лба и сказал:
– Ох-хо, мне надо идти, но ты играй. Ха-ха, для этого ты и родился.
Этими словами Старый Отец простился со своим любимым учеником, а после свистнул, улыбнулся, засмеялся и поплелся обратно к своему дому. Его смех, звучный, бьющий через край и полный сочувствия, долго еще слышался над берегом, совсем, как ни странно, не мешая музыке.
Сумерки сгущались, а Данло стоял один у воды и играл на флейте. Недолгое время спустя стало совсем темно и холодно.
Ветер развеял тучи, и небо из темно-синего сделалось черным, как пилотская форма. Повсюду, на востоке и западе, на юге и севере, мерцали звезды. Данло смотрел на эти холодные огни, и его музыка терялась в световых расстояниях вселенной.
Созвездия, знакомые ему с детства, немыслимо далекие, казались в то же время почти столь же близкими, как освещенные ими волны у его ног. Он играл, и последний вопрос Старого Отца отзывался в нем эхом: что же он теперь будет делать?
Слушая долгий, темный рокот океана, он ждал ответа. Он мог ждать вечно, ибо это были чудо и тайна океана, мерцающего под звездами, вечно ожидающего, вечно такого же, но и вечно меняющегося, вечно зовущего, вечно изумляющего новыми звуками, видами и созданиями. Несмотря на темноту, Данло слышал крики морских птиц – чаек, гагар и топориков, и серебристых талло, и других хищников, вылетающих ночью.
Зазвучала редкая песнь снежной совы. В несбыточности этого звука, которого он жаждал превыше всех остальных, и в громовой тишине моря он получил свой ответ. Он будет играть свою песню и никакую другую. Будет, не закрывая глаз, смотреть на все, что делал в прошлом. Он создал Ханумана, и это правда вселенной, слишком ужасная, чтобы ее отрицать.
А Хануман создал его. Трудность заключается и всегда будет заключаться в том, чтобы сказать «да» таким изломанным, ненавидящим созданиям. Но если у него достанет сил и мудрости, он сможет сделать одну простую вещь: принять акт созидания как таковой. Принять чудо, состоящее в том, чтобы просто жить. Жизнь – это все, вспомнил он. Когда-нибудь он опять сможет смеяться или найдет свое завершение в любви, но пока довольно будет просто жить, все дальше и дальше, без конца.
Он стоял у кромки воды, окруженный прекрасной ночью, подняв лицо к звездам, и играл на своей флейте. Все играл, и играл, и играл.