— Джигиты! — крикнул Бекназар, и голос его покрыл разраставшийся шум. — Вы слышали волю пансата. Если вы хотите в смутное время доверить мне ваши головы и силу ваших коней, хотите идти за мной, так дайте мне самому выбрать для вас дорогу. Слушайте меня беспрекословно, выполняйте мои приказы и не обсуждайте их, не вмешивайтесь в мои распоряжения. Это первое мое условие…
Сразу понял лукавый Абиль-бий, к кому прежде всего относятся эти слова. К нему, конечно! Старый хитрец потемнел лицом, — понял, что обманулся… Да, он, который участвовал в стольких интригах и переворотах, обманулся. Но понял он своим изворотливым умом и то, что не надо сейчас ссориться с Бекназаром; надо скрыть обиду и злость до поры до времени. И он бровью не повел на слова сотника. Бекназар честолюбив и самолюбив, он берет власть не для того, чтобы стать послушным орудием в чужих руках и выполнять чужую волю. Он и сам умеет властвовать. И это нравилось Абиль-бию. Он оценил слова Бекназара по достоинству, хоть они больно задели его самого.
Гудели голоса, приветствуя Бекназара; всадники напирали со всех сторон, круг в центре сузился.
— Джигиты! — снова крикнул Бекназар. — Полгода не снимали мы поясов, рубахи приросли к спинам…
Снова гул одобрения.
— Нам надо отдохнуть. Чем ближе к горам будем мы подъезжать, тем больше встретим наших аилов. Мы разойдемся по домам, мы должны сообщить родным о наших товарищах, павших в бою. Мы почтим их память, а потом каждый вернется в свою семью. Но не надо терять связь друг с другом. Пусть от каждого аила один джигит держит связь со мной. Это необходимо. Во всеоружии надо встречать беду, а там видно будет. Батыры! Хочу сказать о последнем моем условии…
Какое еще условие? Голоса стихли.
— Пусть не придется мне дважды повторять мои приказания! Никто не смеет перебивать меня, когда я говорю. Никто не смеет обгонять меня, когда я веду войско.
Его снова шумно поддержало большинство. Бекназар подтолкнул ногами своего скакуна.
— В дорогу!
Отдохнувший за время привала аргамак резко взял с места и, гордо подняв голову с яркой белой отметиной на лбу, понесся вперед.
Загудела земля от топота копыт. Разобравшись на ходу по десяткам, потянулись всадники к горам.
У Кулкиши, который впервые в жизни попал в самую гущу конного войска, закружилась голова. Растерянный, стоял он и не знал, как быть и куда податься. Он не мог везти уголь назад, а бросать его так не хотелось… Отвез бы он этот уголь кузнецам-сартам[9], своим давним приятелям, купил бы толокна, сушеного урюка, бязи на рубаху… а послезавтра вернулся бы к своим. Ребятишек обрадовал бы, аильчанам новости привез, самому приятно, что на базаре хорошо побывал. Кулкиши до крайности огорчался тем, что приходилось возвращаться с полдороги, не сделав задуманного. Но и отправиться туда, куда собирался, он не посмел. Подпихнув себе под зад пустые мешки из-под угля, пристроился он к последнему десятку конников и потрусил за ними, непрерывно подгоняя ленивого, как вол, гнедого…
Бекназар впереди. Вороной аргамак шел теперь иноходью. Следом за Бекназаром скакал Эшим.
Пансат ехал, погруженный в размышления. Изредка поглядывал он в сторону Бекназара. Душа у Абиль-бия горела, он никак не мог успокоиться, злоба захлестывала его. Нет, с этим нельзя, невозможно примириться! «Никто не смеет спорить со мной, вставать мне поперек дороги!» Это первое и последнее его условие, а? Да кто он такой, проклятие его отцу, чтобы говорить слова, которые не шли на язык темникам, а темники [10] эти сшибали с трона ханов не хуже, чем бабки с кона! У пансата сжалось сердце.
Айзада пришла с ведрами к роднику. Из родника только что напился небольшой табунок лошадей; лошади негромко фыркали и в нерешительности топтались на месте. Чистая, прозрачная вода выбивалась толчками и растекалась по земле среди густых зарослей пахучей мяты. Пестро-голубые бабочки опускались на сырой песок и тут же снова взлетали, тонкотелые стрекозы трепетали прозрачными крыльями над самой водой. Завидев Айзаду, лошади, неторопливо и осторожно ступая, начали одна за другой подниматься вверх по зеленому склону.
Молодуха опустила ведра на землю и склонилась над неверным, подвижным зеркалом воды. Вихрем крутились песчинки, поднимаясь со дна; дрожало, меняло очертания отраженное водою лицо молодой женщины, хмурое, бледное от тоски и тревоги. Так не шла тоскливая озабоченность красивому лицу, словно созданному для того, чтобы сиять радостью жизни. Женщина и сама удивилась своему отражению: слегка коснулась рукою лба, исхудавших щек, — в жесте был немой вопрос. Как же она изменилась… Айзада вздохнула и запела негромко и грустно.
9
Сарт — так называли в Коканде оседлых узбеков, занимавшихся различными ремеслами и торговлей.