— Здесь никто не был из Сары-Узен-Чу?
— Нет… А что? Нужен кто-нибудь оттуда?
— Черту они нужны! — с сердцем ответил Абдурахман. — Я было решил, что тамошние смутьяны на здешний народ повлияли.
— Боже упаси!
Снова замолчали. Сидели, как в воду опущенные, — замучили, видно, обоих беспокойные мысли.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Год 1842-й. Лето…
Шералы вел на далеком горном выпасе жизнь спокойную и беспечную. Нынче с утра он вдоволь напился холодного, как лед, кумыса, разбавленного водой, потом сел на выносливую, ходкую сивую лошадь и пригнал из ночного косяк дойных кобылиц. Завернув косяк к коновязи, начал он ловить укрюком[16] жеребят. Обыденное, привычное дело; Шералы и делал его с привычной сноровкой, ни о чем не думая. Почти все жеребята были уже привязаны, когда к нему подошел джигит.
— Тебя датха зовет, Шералы, идем, — сказал он.
Шералы привязал последнего жеребенка и поплелся за джигитом, озадаченный. Чего это старик вдруг вспомнил о нем? И поглядит-то, бывало, в год раз, а тут — на, вызывает.
Справа от входа с большую юрту укреплен на высоком шесте белый бунчук. Чужие, незнакомые люди стоят у коновязи возле юрты. Еще со вчерашнего дня начали съезжаться сюда старейшины из аилов. Шералы их не знает, да и откуда ему знать? Он решил, что к Аджи-баю-датхе заявились в очередной раз какие-нибудь льстецы и прихлебатели, которым только и нужно, что даровое угощенье. Когда подошли поближе, он понял, что народу прибыло много, — от людского говора юрта гудела, как пчелиный улей. Шералы вдруг оробел. Почесав в затылке, он собрался с духом, вошел в юрту и неуверенно поздоровался. Юрта была полным-полна людей — перед Шералы восседала знать со всего Таласа. В ответ на его робкое приветствие все, кроме сидевшего на почетном месте Аджибая, шумно поднялись и учтиво поздоровались. Что это? Никогда в жизни никто не оказывал Шералы такого почета, да он к этому и не стремился. Теперь он стоял растерянный и, куда ни обращал лицо, встречал радостные, умиленные взгляды.
Аджибай-датха сидел, ссутулившись так, что острые коленки едва не касались плеч. Низко опущенная голова беспомощно тряслась, щеки глубоко запали. Старик чем-то напоминал опустившегося на колени тощего верблюда.
Но вот Аджибай поднял голову.
— Это ты, Шералы? Пришел? — сказал он, глядя на Шералы тусклыми, безжизненными глазами. — Подойди поближе, свет моих очей…
Шералы, склонившись в низком поклоне, приблизился и осторожно пожал обеими руками худые, костистые руки старика.
— Пришел, дядя… Вы, кажется, звали меня…
— Садись, дорогой мой.
Шералы опустился на одно колено. С почтительным и пристальным вниманием смотрел он на лицо Аджибая, темное от старости, усеянное крупными веснушками, маленькое — с кулачок, умное лицо. Старик не поднимал опущенных век, и нельзя было понять, то ли дремлет он, то ли задумался. Вдруг он заговорил медленно и устало:
— Все эти люди надеются на тебя… Ты хорошо слушаешь меня, свет моих очей?
— Я весь внимание, дядя.
Аджибай-датха провел трясущейся рукой по белой-белой и реденькой своей бородке. Откашлялся негромко.
— Глупый сын черпаком расплескивает добро, которое умный отец собирал по ложке. Обширное и могучее государство, созданное эмиром Тимуром Гураганом, после его смерти не продержалось и ста лет. Сыновья получили в наследство благоустроенные города и области, но не могли прийти к согласию между собой, каждый тянул в свою сторону, и скоро держава распалась. Старшим сыном Тимура был Мираншах, а у него был сын Султан-Мухаммед, родивший Абусаида. У Абусаида был сын Омар-Шейх, которому досталась в удел Фергана. Он отпал от Самаркандского эмирата и стал править самостоятельно. В те времена государи для вящей славы своей содержали при себе поэтов, музыкантов, мудрецов. Во дворцах были клетки с попугаями, голубятни, полные белых голубей. Однажды Омар-Шейх кормил голубей, восседая у голубятни, которая находилась на крепостной стене в городе Аксы. Голубятня неожиданно обрушилась на Омар-Шейха, и он погиб. Его старшему сыну Бабуру было в то время двенадцать лет. В том же восемьсот девяносто девятом году [17] возвели Бабура на отцовский трон и провозгласили султаном. Впоследствии он оказался умным и сильным государем. Он решил объединить когда-то могущественное, а теперь раздробленное государство, созданное его великим предком Тимуром. Но тут объявился грозный Шейбани-хан, принявший имя своего предка, который был младшим братом славного Саин-хана[18], Новому Шейбани-хану ни косточки не досталось ни от Синей орды, ни от Белой орды, чьи земли раскинулись по берегам Итиля. Он предпринял поход против Самарканда и занял его. Бабур-султан терпел неповиновение своих родичей, их своеволие, но стерпеть, чтобы дедовский священный трон занял чужак, он не мог. Бабур вступил в жестокую борьбу с Шейбани-ханом, трижды изгонял его из Самарканда, но окончательно одолеть так и не смог, ибо упрямые и своевольные родичи не поддержали его в нужную минуту. Кто своего не почитает, тот чужие пороги обивает. Родичи Бабура переметнулись на сторону Шейбани-хана и принялись оспаривать у Бабура Фергану. Потерпевший поражение на родине Бабур вынужден был искать приюта на чужбине, он ушел в Афганскую землю.
17
Имеется в виду мусульманское летосчисление "хиджра", По христианскому календарю — 1493 год.