Беспокойный светло-серый конь, как генерал ни высматривал, больше не попадал в поле зрения.
Зеленая долина. Поросшие негустым камышом и невысоким кустарником речные берега. В разнотравье там и сям разбросаны красновато-розовые пятна — цветет клевер; чуть подрагивают пахучие желто-серые верхушки полыни, белые головки опушившихся одуванчиков будто ждут дуновения ветра. Но ветра нет, и оттого так безмятежен неровный полет белых и желтых бабочек. В неподвижном воздухе стоит тишина, в которой особенно четки птичьи трели.
Тенирберди медленно спускался по зеленому склону в долину; рыжая кобыла, за которой шел жеребенок, осторожно ступала по извилистой узкой тропе.
На берегу реки одинокое тутовое дерево, раскидистое, тенистое — шахский тут, как его здесь называют. Ни один путник, если он не спешит, не откажется отдохнуть под этим деревом, корявые ветви которого усыпаны плодами, а листва никогда, даже при полном безветрии, не остается спокойной. Издали верхушка дерева напоминает темное озерко, покрытое рябью, — вечно шепчутся, кипят, переливаются листья тута.
Тенирберди ослабил подпругу, сиял уздечку и пустил кобылу пастись в горном клевере. Отвязал от тороки маленький бурдюк с кумысом, не спеша отнес его в тень дерева и подвесил на ветку. Два сорокопута вырвались из густой листвы, взмыли вверх; золотисто-желтые крылья сверкнули на солнце, и птицы закружились, распевая, над деревом. Старик постоял, следя за их полетом, любуясь сверканием крыльев и слушая веселую песню. Потом он по стариковскому обыкновению помолился, вознося богу благодарность за все живущее, и пошел к ячменному полю. Он приехал нынче поглядеть на свой ячмень — скоро ли созреет урожай.
Дождь в этом году выпал вовремя; рано посеянный ячмень хорошо выколосился, стоял густо, тяжелые колосья клонились к земле, полные сочных зерен, — сердце радовалось на них. Старик-земледелец улыбался, искорки вспыхивали у него в глазах. Он сорвал колос, растер его в ладонях, надавил ногтем на крупное зерно и удовлетворенно покивал головой.
В прошлый раз зерно было еще молочное, а сегодня уже затвердело. Самое большее через неделю можно жать, а там и отведать ячменный взвар, если богу будет угодно…
Он не хотел бросать зерна на землю. Собрав в горсть, ловко кинул их себе в рот. Глаза старика смотрели теперь вдаль, — туда, где скорее угадывалась, чем видна была сквозь светло-серые облака цепочка высоких гор со снежными вершинами, и куда медленно плыло солнце.
Нескорым стариковским шагом, ни о чем не думая, брел Тенирберди по краю ячменного поля. Губы старика шевелились: он все еще жевал, посасывал зерна. Остановился ненадолго, стряхнул приставшую к рукам зеленую колючую полову и пошел дальше.
Он был худой, высокий, костистый. Борода и волосы с проседью, а усы белые, как иней; только жесткие, сильно отросшие к старости брови оставались черными. Лицо темно-бронзовое, прорезанное глубокими, крупными морщинами. Умудренный жизнью, полный естественного достоинства человек.
К дереву, между тем, подъехал еще один всадник. Кто бы это мог быть? Сощурив слезящиеся от яркого солнечного света глаза, наставив над ними ладонь козырьком, смотрел старик, как спешивается всадник. Все с той же медлительностью переставляя худые ноги, Тенирберди двинулся обратно. Прежде всего оглядел привязанного к дереву коня. Незнакомый. Хозяин коня, заложив за спину руки с зажатой в одной из них свернутой пополам камчой, стоял и смотрел на реку. Услышав шаги старика, он обернулся и шагнул навстречу, но старик смотрел настороженно и отчужденно, на приветствие ответил холодно. Человек с камчой протянул к Тенирберди руки, здороваясь, и тогда старик узнал его.
— О, да это Сарыбай-соколятник! В добрый час, в добрый час… Иди сюда, посиди…
Сарыбай улыбнулся.
— Давненько тебя не видно…
Тенирберди снял с ветки и расстелил черную козью шкуру, усадил на подстилку неожиданного гостя, сам же встал коленями прямо на землю, нагретую солнцем. Тепло разлилось у старика по всему телу.
— Да, мой Сары… добро пожаловать, давненько тебя не видно, — повторил Тенирберди.
Сарыбай — худощавый, с редкой и жесткой рыжей бородой, с сильно припухшими веками зорких глаз — одет был в тонкий кашгарский халат, заправленный в широкие, расшитые богатым узором кожаные штаны. На ногах у него сыромятные сапоги с загнутыми вверх носами, в руке — камча с серебряной рукоятью.
— Слоняюсь без дела, Тенирберди-аке. Беркут мой линяет.
— Если тебе нечего делать, посторожил бы мое просо, оно вот-вот поспеет, — пошутил Тенирберди и почти беззвучно рассмеялся, обнажая беззубые десны. — Посади своего линялого беркута на верхушку дерева, ни один воробей на поле не прилетит!