Сломанный мир

Свинчутку Херимон Павсикахиевич считал своим учителем.

— Сегодня по рейтингу известной британской газеты мой институт был признан более эффективным, чем МГУ! — похвастался он.

— Я тут был как‑то в таком городишке — Мухославске, — задумчиво промолвил Свинчутка. — Мне там один пьяный мужик, учитель местной школы задал вот какой вопрос: «Если газета „Голос свиносовхоза“, выпускаемая в Мухославском районе, напишет, что Гарварда, Стэнфорда и Массачусетского технологического университета вообще не существует как учебно — научных центров, то будут ли переживать те, чья жизнь связана с этими учебными заведениями?» Я ответил, что нет. И этот мужик сказал вот какую вещь: «А почему же мы должны переживать из‑за рейтингов, выдуманных этими газетами, которые никогда читать не читали, и читать не хотим?»

— К чему это вы? — удивился Бобровыхухолев.

— А к тому, что такие вот мужики и могут помешать включению российской системы образования в общее образовательное пространство свободного мира. Они смотрят в суть вещей. Впрочем, думаю, что их воспринимают лишь как посмешище даже те, кто рядом с ними, поэтому надолго они нас не задержат…

* * *

… Сэр Джеймс после очередной инъекции галоперидола вдруг с облегчением заметил, что Свинчутка его покинул. И впервые подумал, что та образовательная система, которую он выстраивал в числе прочих ведущих мировых деятелей этой сферы, не так уж и хороша, как ему до этого казалось.

СЛОМАННЫЙ МИР

Они меня истерзали
И сделали смерти бледней —
Одни своею любовью,
Другие — враждою своей.

Они мне мой хлеб отравили,
Мне яда давали с водой, —
Одни своею любовью,
Другие своею враждой.

Но та, от которой всех больше
Душа и доселе больна,
Мне зла никогда не желала,
И меня не любила она!

Генрих Гейне

Статуя единорога

— Вы обворожительны, Эльза Рудольфовна, такое ощущение, что фея из сказочных лесов Европы, не нынешней, где не осталось уже ничего сказочного, кроме сказочного свинства, а волшебной Европы, питавшей фантазии германских поэтов эпохи романтизма, каким‑то чудом попала в наш столь обыденный городишко центральной России…

Эльза Рудольфовна, сорокалетняя ухоженная дама, являвшаяся помимо всего прочего первым заместителем регионального министра культуры, со снисходительной полуулыбкой слушала невысокого мужчину, постарше ее лет на десять, являвшегося председателем местной писательской организации. Эльза, конечно, была достаточно красивой, и часто ей об этом говорили вполне искренне намного более приятные собеседники, чем Семен Иванович. А его риторические изыски были направлены лишь на одно: получить бюджетное финансирование на издание его книги стихов со странным названием «Бобровыхухоль». Если верить объяснениям Семена, то слово это символизировало сложные процессы размытости границ в современном мире, где все так зыбко и неопределенно, где слова утрачивают прежний смысл, где грани добра и зла стираются, где появляется новое понимание того, что такое любовь, брак, Родина, воспитание детей… И все это он суммировал в слове «Бобровыхухоль». Стихи были примерно такие:

Там, где границы добра и зла стерты,
Где на помеле ведьмы летят на свой шабаш,
Где мир уходит в точку, в которой все исчезает,
Туда, где ничего не будет,
И откуда нет возврата;
Сквозь темное марево из‑за горизонта
Появляется Борбровыхухоль.
Он символ нового мира.

И таких стихов было триста страниц, с картинками ко всему прочему. Эльза Рудольфовна, от которой зависело принять решение напечатать их тиражом пятьдесят экземпляров в тонкой обложке или тысячу экземпляров в твердой, считала и не без оснований, что стихи «полный отстой» (как она охарактеризовала их по просьбе автора первой ассоциацией, которая придет ей в голову). Однако ей не было совсем уж неприятно льстивое подобострастное ухаживание довольно малоприятного на вид мужчины, умевшего, однако, найти столько красочных и достаточно приятных слов в ее адрес, хотя бы и из‑за дурацкой книжки…