Долгим был и разговор с супругами. Он сказал им все так, что не было уже никаких вопросов. А напоследок отец Григорий добавил:
— Отец Петр, тебе сейчас это может показаться странным, но тебе предстоит стать настоятелем в этом храме совсем скоро. Запрет с тебя снимут. Я не смогу тебя учить, да ты и не хотел бы, чтобы тебя кто‑то учил. Книжные знания у тебя есть, жизненные придут. А в отношении Эльзы — тебе предстоит помочь ей найти путь ко Христу — это твой крест…
И, увидев, какими ревностью и гневом вспыхнули глаза Даши, добавил: — О, она будет совсем иной! Внешне особенно… Да и не Эльза ее будут звать…
Гнев Свинчутки
Борух Никанорович никогда не позволял себе эмоций внешне, но расправа с провинившимися была жестокой, милосердия супергерой не знал. В его кабинете навытяжку стояли Лепрекон и какая‑то дряхлая старушка.
— Что же, Черномор Карлович, — вкрадчиво начал Свинчутка с такими интонациями, что даже этот злобный гном затрепетал, — как вы осмелились на такую вещь без моего разрешения?
— Мы хотели сделать сюрприз… доказать…
— Сюрприз? Хороший сюрприз! Я только что из того мира, в который вам еще предстоит попасть, совсем в ином качестве заметьте! Там шестьсот шестьдесят шесть совещаний уже прошло на разных уровнях из‑за вашей самодеятельности!
— Но вы же положительно смотрели на возможность человеческих жертвоприношений! — попробовал оправдываться Лепрекон.
— Разве таких? Разве, чтобы это был мученик за Христа? Не, ну вот идиоты! — Свинчутка сокрушенно покачал головой. — Итак, что вы сделали. Вы, по вашему мнению заманили, а на деле он пришел добровольно, Григория Александровича в вашу ритуальную рощу, сказав, что речь о жизни и смерти Элизабет. Кстати, духи, которые нужны друидам, теперь в этой роще жить не смогут долго… Но это я уже к слову… Его связали, били, а он не сопротивлялся, а потом одна дура, которой еще большие дураки сказали, что она станет вновь вечно двадцатилетней после того, как умоется кровью того, кто у нее молодость отнял, втыкает ему нож Мерлина (кто придумывает такие названия!), целясь в сердце, а попадая в поджелудочную! И что делает Григорий Александрович, умирая? Он не говорит, что прощает и тому подобное, что можно было бы истолковать двояко; он прямо молится о том, чтобы им в вечности быть вместе с Элизабет… А за нее там еще один ходатай нашелся — некий Иоанн, сэр Джон, в прошлом…
Свинчутка пристально посмотрел на старушку:
— Ну что, Елизавета Ивановна, вас теперь и не узнать…
— Почему Ивановна? — тихо спросила та.
— Так по вашему новому российскому паспорту, который я оформил. В честь сэра Джона, так сказать. Да уж, постарались вы на славу: не на двадцать лет помолодели, а постарели почти на тридцать… Но вы не наша, вы теперь принадлежите Григорию Александровичу; впрочем, у вас есть свободная воля. И я очень надеюсь, что вы взбунтуетесь, и вернетесь ко мне. Но вы ведь знаете, что я зову вас, чтобы издеваться над вами, а тот вами жил… Впрочем, возможно, это и дает шанс, что вы вновь захотите мне служить? Если я вообще вас возьму…
— Борух Никанорович, но ведь вы же договорились, что его не признают мучеником, что не будет канонизации, — умоляюще пробормотал Леперекон, еще надеявшийся на помилование.
— Не будет, согласен. Три или четыре известных церковных публициста напишут статьи о том, что Григорий Александрович умер от пакреонекроза, вызванного жизнью в излишествах. Но что толку от этих писак в вечности? Кстати, когда я ему на нейтральной территории, куда он приходил для переговоров со мной, сказал, что мы сделали так, он улыбнулся и сказал: «Лишь бы у Лизы все было хорошо!» Какая гадость! Так что сэр Лепрекон, вы отправляетесь на пятьсот лет на каторжные работы в рудники Мории — таков мой приговор!
И на шее Черномора Карловича вдруг появилась колодка, на руках и ногах кандалы. Надели их сущности, которых не видел никто из находившихся в комнате, кроме Свинчутки. А потом они вместе с осужденным Лепреконом телепортировались к месту исполнения наказания.