Я вздыхаю. С него станется найти именно те слова, от которых я растаю.
— Ну, хорошо тогда, думаю, мы можем попробовать еще один раз.
Его ответная улыбка, настолько лучезарна, что ослепляет.
— Но, — говорю я. — Я не буду врать и говорить, что это будет легко. Мне понадобится время. Поэтому мы должны не спешить, хорошо?
Он выдыхает.
— Ладно. Нет проблем.
Потом он целует меня так, что ни в одной вселенной, это не подойдет под определение «не спешить».
Я отстраняюсь, едва дыша.
— Итан…
— Не спешить. Да, знаю. Сразу после того, как я сделаю это.
Он берет мое лицо в ладони и целует меня, показывая свое отчаяние без всякого стеснения.
В тумане поцелуев и слов о любви, он заставляет меня пятиться назад, подводя к дверному проему, который я совсем недавно загораживала собой. Затем дверь закрывается, я прислоняюсь к ней, а его теплое и упругое тело прижимается ко мне.
— Итан…
Я не могу отдышаться. Он повсюду, прижимается ко мне и целует. Отвоевывает обратно все то, что всегда принадлежало ему.
— Боже, Кэсси… Спасибо тебе за это. За тебя. Спасибо.
Он перестает целовать и просто обнимает меня, а я крепко прижимаюсь к нему, утыкаясь лицом в шею.
Мы просто стоим так какое-то время. Вдыхая друг друга.
Существуя.
Не исцеленные до конца, но уже не такие сломленные.
10
И ЭТО ПРОЙДЕТ
Шесть лет назад
Где-то над центральной Америкой
На протяжении всей своей жизни я слышала, как люди то и дело произносят термин «душевная боль», но я никогда до конца не понимала его значение до этого момента. Как это возможно, чтобы эмоция, которая не имеет ни массы, ни формы, за исключением того, как мы ее себе сами представляем, способна обвиться вокруг сердца подобно питону и сжимать его, пока каждый клапан и артерия не начнут ныть от боли? Пока сама кровь, которая по своей природе не способна причинять какую-либо боль, не протянется подобно колючей проволоке сквозь наши артерии, причиняя нестерпимые мучения? Это должно быть невозможным.
И все же, пока я смотрю в окно самолета, на котором лечу домой на рождественские праздники, это именно то, что я чувствую.
Все кажется неправильным. Я одна, и все частички, которым не положено болеть, изнывают болью. Частички, , которые думают, что любовь способна преодолеть все. Части тела, которые вспыхивали от удовольствия менее суток назад, сейчас ощущаются испорченными и холодными.
Во мне столько злость, что мне хочется бушевать и разбивать вещи, но эта боль… необъяснимая боль в сердце… заставляет меня свернуться калачиком на моем сидении у окна, борясь со слезами и пытаясь игнорировать дурные ощущения в желудке.
Мне ненавистно то, что он сделал. Мне ненавистны причины, почему он это сделал.
Слова отдаются жаром в моей груди.
Ненависть.
Это такое сильное чувство. Его так легко вызвать. Одной этой эмоции достаточно, чтобы заглушить боль.
Его легко ненавидеть, поэтому я и буду делать это.
Это отвлекает меня от того, как сильно я люблю его.
Когда мы приземляемся, я выхожу из самолета в туман всеобщей суеты.
— Милая. — Мама притягивает меня к себе, успевая перед этим осмотреть меня своим привычным оценивающим взглядом. — Ты надела это для перелета? Люди там никогда не станут относиться к тебе с уважением, если ты будешь носить джинсы, милая.
Я вздыхаю и поворачиваюсь к отцу. Он обнимает меня и крепко сжимает, а когда он шепчет: «Я скучал по тебе, малышка», я даю волю слезам.
Мама начинает меня успокаивать, пока я плачу в папину рубашку. Она думает, что я показываю этим то, как сильно соскучилась. На её глаза накатывают слезы, и она говорит, что тоже скучала. Папа нервно перешагивает с места на место, похлопывая меня по спине. Он никогда не был хорош в сентиментальных моментах.
К тому моменту, когда мы забираем мой багаж и садимся в машину, я уже словно выжатый лимон. Поездка по Абердину домой проходит как в тумане.
Оказавшись дома, я иду прямо в свою комнату и начинаю готовиться ко сну. Когда я чищу зубы, рождественские песни в слегка фальшивом мамином исполнении разносятся по лестнице.
Она любит Рождество.
Обычно я тоже люблю, но не в этом году.
И только, когда я забираюсь в постель, в которой спала все свое детство, я нахожу утешение в глубоком беспамятном забытьи.
Следующим утром, плетущейся походкой я спускаюсь вниз.
— С Рождеством, дорогая!
Родители обнимают меня и вручают большую коробку. Объятия настолько сильны, что на меня находит чувство клаустрофобии. Внутри коробки – полное собрание работ Шекспира в кожаной обложке. Они так прекрасны, но у меня возникает острый порыв выбросить «Ромео и Джульетту» в огонь.Эта пьеса всегда будет напоминать мне о моей первой главной роли. И о первом поцелуе с Итаном. Это случилось за кулисами на второй день репетиций. Он сказал, что не способен быть моим Ромео. Что если он попытается сыграть со мной романтическую роль, то потерпит поражение и потащит меня за собой. Мне стоило бы его слушать.