Он разжег яркий огонь в камине, сходил за вином и опять принес мне алые розы. Сегодня утром он все рассматривал, хвалил с видом человека, решившего — как бы это сказать? — проявить добрую волю. Неужели он действительно переменился? В каком-то смысле его признание успокоило меня: у него любовная история, и это все объясняет. Но могла ли случиться эта история, останься он прежним? Я это предчувствовала, и в этом была одна из смутных причин моего сопротивления: невозможно изменить свою жизнь, а самому остаться прежним.
Деньги, блестящее общество — он просто пресытился. Когда мы перебивались кое-как, моя изобретательность приводила его в восторг: «Ты удивительная». Простой цветок, хорошее яблоко, пуловер, связанный мной, — казались сокровищами. Что ж, в этой общей комнате, которую я обставляла с такой любовью, нет ничего особенного по сравнению с апартаментами Тальбо. А с квартирой Ноэли? Какая она? Конечно, роскошнее нашей.
Четверг, 7 октября. В конце концов, что я выиграла от того, что он говорит мне правду? Теперь он проводит ночи с ней — это их устраивает. Я спрашиваю себя… Но это слишком очевидно. Хлопнувшая дверь, стакан виски — все было сделано обдуманно. Он спровоцировал мои вопросы. А я, бедная дура, поверила, что он все сказал мне из преданности… Боже мой! Злиться — как это больно! Я думала, что не справлюсь с этим до его возвращения. Но на самом-то деле у меня нет никаких причин доходить до такого состояния. Он не знал, с чего начать, он хитрил, стараясь выйти из затруднительного положения. Это не преступление. Все же — я хотела бы знать: он заговорил ради меня или ради собственного удобства.
Суббота, 9 октября. Сегодня около половины одиннадцатого зазвонил телефон. Тальбо спрашивал Мориса. Я ответила:
— Он в лаборатории. Я думала, вы тоже там.
— …То есть… я должен был там быть, но у меня грипп. Я думал, Лакомб уже вернулся, я позвоню ему в лабораторию. Извините, что побеспокоил вас.
Последние фразы были произнесены скороговоркой, очень оживленно. Я же слышала только это молчание. «…То есть…» И опять молчание. Я застыла, устремив взгляд на телефон. Раз десять повторила, как старая заезженная пластинка, эти две реплики: «…Что вы тоже там… То есть…» И каждый раз это неумолимое молчание.
Воскресенье, 10 октября. Он вернулся незадолго до полуночи. Я сказала:
— Звонил Тальбо. Я думала, он с тобой в лаборатории. Он ответил, избегая глядеть на меня:
— Его там не было.
— И тебя тоже. Последовало краткое молчание.
— Действительно. Я был у Ноэли. Она умоляла зайти к ней.
— Зайти! Ты пробыл у нее три часа. Тебе часто случается ходить к ней, когда ты говоришь мне, что был в лаборатории?
— То есть как? Это впервые, — произнес он с таким возмущением, как будто никогда в жизни не лгал мне.
— Этот раз — сверх программы. И потом, зачем было признаваться, если ты продолжаешь лгать мне?
— Ты права. Но я не осмелился…
При этих словах я вскочила. Сколько раз я подавляла свой гнев, сколько делала усилий, чтобы сохранить видимость спокойствия!
— Не осмелился? Что я — мегера? Покажи мне женщину более сговорчивую, чем я!
Его голос стал неприятным.
— Я не осмелился потому, что в тот вечер ты принялась подсчитывать: столько часов Ноэли, столько — тебе.
— Вот как! Это ты оглушил меня подсчетами! Секунду он колебался, потом сказал с раскаянием:
— Ладно. Признаю себя виновным. Я больше никогда не буду лгать.
Я спросила, почему Ноэли так настаивала на встрече с ним.
— Ее положение не такое уж веселое, — ответил он. Меня снова охватил гнев.
— Ну, уж это предел! Она знала о моем существовании, когда ложилась с тобой в постель!
— Она не забывает об этом: именно это ее и удручает.
— Я ее стесняю? Она хотела бы получить тебя целиком?
— Она дорожит мной…
Ноэли Герар — эта маленькая холодная карьеристка в роли влюбленной. Все-таки это чересчур!
— Я могу исчезнуть, если это вас устраивает! — сказала я.
Он положил мне руку на плечо:
— Прошу тебя, Моника, не воспринимай все это так! Вид у него был несчастный и усталый, но я, которая сходит с ума от одного его вздоха, сейчас не была расположена соболезновать. Я сказала сухо: