— Начни сначала. Расскажи так мало или так много, как сам захочешь.
Он делает глубокий вдох. И начинает говорить.
Он рассказывает мне о том, что пробыл в Афганистане всего пять месяцев, но, как бы дико это не представлялось, те дни стали чуть ли не рутиной. Жизнь на базе была однообразной, но не ужасной.
Он поведал мне о том, как поначалу его сердце заходилось в груди на каждой вылазке, но со временем это тоже стало обыденностью.
— Кажется, я знал, — потом говорит он. — Думаю, я откуда-то знал, проснувшись в тот день, что на этот раз всё будет по-другому. Мы с парнями заключили уговор. Не важно, насколько сильна была скука, насколько дерьмова погода, как сильно нам не хватало домашней жизни, печенья «Орео» или наших девушек… мы не говорили о плохом. Понимаешь? Типа негласной силы позитивного мышления или какой-то такой чепухи. Если мы не говорили о том, как всё отстойно, то и не думали об этом.
Я понимающе киваю, хотя на собственном жизненном опыте ни о чём таком не знаю.
— Но в тот день Уильямс не сдержался. Мы были на ежедневном патруле, и он сказал что-то о том, как жарко. Вроде бы безобидное замечание. Но тогда ничего не казалось безобидным, и мы, как суеверные болваны, набросились на него, чтобы он нас не сглазил. Мы всё ещё давали ему по мозгам из-за этого, когда нам пришлось остановиться. Там… на обочине лежали тела. Две женщины и ребёнок…
Он смолкает, а я сглатываю от страха.
— Одна женщина была мертва. По крайней мере, я так думал. Нам не представилось шанса узнать. Но ребёнок… это был малыш, возможно, лет шести, и он плакал, указывая на тела. Одна из женщин с трудом подняла голову, но достаточно, чтобы мы увидели, что она вся в крови, а её рука слабо махнула на мальчишку, будто бы умоляя нас о помощи. Что-то вроде «заберите его, помогите ему». Мы находились посреди грёбанного нигде, и окружала нас одна лишь пустота. Ребёнок бы погиб… они все погибли бы.
Пол вновь затих, а я едва дышу, боясь одним неверным движением вновь вынудить его закрыться в себе, давая этой истории выход только в кошмарах.
— Мы попали в ловушку. Хочется верить, что они не были добровольными сообщниками — кровь на лице той женщины была настоящей, как и страх в глазах ребёнка. Он был действительно напуган. Но боевики напали на нас до того, как мы успели до него добраться.
Я прикрываю глаза.
— Больше всего мне не даёт покоя, что я так и не узнал, что с ними случилось, — почти рассеяно говорит Пол. — С военной точки зрения они были лишь катализатором того, что произошло дальше. Но с человеческой — ну, людьми.
Он аккуратно отводит мои ноги в сторону и отходит подбросить в камин ещё одно полено, хоть это и не нужно. Его руки находят каминную полку, скользя пальцами вдоль дерева — туда и обратно, — будто бы этот жест успокаивает его мысли.
— Они появились из ниоткуда. Понятия не имею, откуда они пришли, потому что, как я и сказал… вокруг настолько миль, насколько я мог видеть, не было ничего. Но они устроили нам засаду. Это случилось так чертовски быстро, Оливия. В одну секунду мы думали: «Ох, бедный ребёнок», — а в следующую… Уильямс упал первым. Он стоял передо мной и, кажется, я видел, как он падал… увидел его кровь до того, как узнал звук выстрелов.
Я сжимаю губы, желая сказать ему, что он не обязан продолжать, но понимаю, что в каком-то смысле Полу это нужно.
— В тот день нас было шестеро, и четверо парней погибли за одну минуту. Столько тренировок, столько оружия, но когда дело доходит до тебя, пуль и плохих парней, то хватает одной минуты. Я проигрываю тот момент… снова и снова, и не могу взять в толк, почему они не убили нас всех. Думаю, это входило в их план, потому что и я, и Алекс получили по пуле. У меня глупая рана на ноге и ещё одна в плече. А у него… они выстрелили Алексу в живот. Хуже быть просто не может. И ты знаешь, что это самое худшее, но не осознаёшь полностью, пока не видишь собственными глазами. Пока не видишь агонию на лице, ты не понимаешь, что лучше схватить пулю прямо в сердце или промеж глаз.
Алекс. Его имя он кричит во сне. Мне кажется, что меня сейчас стошнит, пусть я и понимаю, что мы ещё не дошли до конца.
Он продолжает.
— Почти не осознавая боли в ноге, я повернулся открыть огонь, прежде чем до меня дошло, что моё плечо не может нормально функционировать. Но это всё равно не сыграло бы никакой роли. Алекс звал меня, когда они двинулись к нам, он просто… у него на лице был шок. Он лежал там весь в грязи, наполовину прикрывая тело Клински, и смотрел на меня, будто спрашивая: «Что происходит?»