— На всех фотографиях их внуки совсем еще дети. Но ведь они уже должны были вырасти, — ответил он, пораженный тем, что она не заметила этого сама. — Пожилая леди обронила: «Сейчас в деревне молодым людям делать нечего», — и это своего рода оправдание того, что к ним больше никто не приезжает.
Бет решила, что, вероятно, он прав. И, пожалуй, именно по этой причине старики так подружились с Лайамом. Но вот сама она до этого бы не додумалась.
Затем она подумала: сколько же еще раз Рой пригласит ее куда-нибудь на ужин, прежде чем окончательно потеряет терпение. Большинство ее предшествующих многообещающих романов сходили на нет именно так. За прошедшие годы кем ее только не называли: и «динамисткой», и «хладнокровной сукой», и хотя она не лишалась сна из-за потери своих ухажеров, думая о Рое, Бет вспомнила, какие чувства испытывала к Джеймсу Мак-Катчеону.
Джеймс тоже был адвокатом, он работал в одной конторе на Чэнсери-лейн. Как и Рой, он был сильным, обаятельным, нежным и насмешливым.
Тогда ей исполнилось тридцать четыре года. Джеймс был на год моложе — высокий, светловолосый, полный спокойного достоинства и самообладания, которые дала ему среда — среда состоятельного среднего класса, из которой он происходил. Она влюбилась в него во время их третьего свидания, а к пятому начала бояться, что он потеряет к ней интерес, если она не ляжет с ним в постель. Когда он однажды вечером пригласил ее к себе на ужин, в чудную квартирку в Челси, она готова была принять вызов.
Все казалось прекрасным — негромкая музыка, свечи в высоких шандалах, а китайские блюда, которые он заказал, оказались лучшими из всего, что ей когда-либо довелось пробовать. Потом они легли на диван, целуя и лаская друг друга, и она захотела его, по-настоящему захотела — так, как еще никогда не хотела мужчину.
Но внезапно его поцелуи стали слишком настойчивыми, его язык проник ей, казалось, в самое горло, а рука заползла под юбку. Ей хотелось, чтобы он нежно возбуждал ее, но он засунул в нее пальцы с такой силой, что ей стало больно, и все желание мгновенно испарилось. Она попыталась даже пошутить, спросила его, не мог бы он снизить скорость, но он пробормотал что-то насчет того, что знает: ее нужно взять грубо, и рывком сорвал с нее трусики.
От одного воспоминания об этом на глазах у нее выступили слезы. Она не позволила ему силой овладеть ею, и оттолкнула его.
— Мне не нравится грубость, — заявила она, уже плача во весь голос и натягивая трусики. — Я хочу, чтобы меня любили, а не насиловали.
Если бы он выглядел пораженным или растерянным либо хотя бы встал с дивана, чтобы обнять ее, все могло бы закончиться по-другому. Но он остался лежать, с расстегнутыми брюками, растрепанный, глядя на нее с холодным презрением.
— Пора повзрослеть, Бет, — бесстрастно произнес он. — Интересно, зачем ты пришла сюда, если не для того, чтобы я тебя трахнул?
Она вылетела за дверь еще до того, как он успел подняться на ноги, и помчалась по Кингз-роуд босиком, держа туфли в руках, отчаянно надеясь поймать такси.
В последующие месяцы она снова и снова перебирала в памяти тот вечер, спрашивая себя, отчего он решил, что ей нравится грубость. Ей казалось вполне логичным, что, если после первого же свидания женщина не прыгает в постель к мужчине, тот должен догадаться о том, что она предпочитает, чтобы ее соблазнили нежностью.
Влюбившись в Джеймса, Бет решила, что и он испытывает к ней такие же чувства и понимает, что у нее имеется веская причина проявлять нерешительность. К большому ее сожалению, оба предположения оказались неверными, поскольку Джеймс даже не позвонил, чтобы извиниться. Больше они не виделись. Все, что он сподобился сделать для нее, так это заставил вновь почувствовать себя семнадцатилетней девчонкой, изнасилованной, испачканной и униженной.
После того случая она перестала доверять мужчинам. Время от времени соглашалась прийти на свидание, но домой всегда отправлялась одна, на такси. Она взяла себе за правило никогда не встречаться ни с кем более одного раза. Бет чувствовала себя в большей безопасности, ведя целомудренный образ жизни, так ей никто не мог причинить боль.