– Одаривать? – я замялся.
– Ты, верно, ослеп, раз добычу не видишь, – Михаль толкнула незнакомку в плечо, и та взвизгнула, чудом не упав.
В больном сознании что-то отозвалось на этот визг, под ложечкой засосало. Я вдруг вспомнил то ли пуховое облако, то ли лебедя. И почувствовал, что только последний мозгляк не узнал бы эти медовые локоны и кожу белее печи. Я покосился на девку и обозвал себя дважды мозгляком.
Нет, печь ей в подмётки не годилась, как бы нова ни была.
– И… – я потерялся, закашлялся. – Что мне с ней делать?
– Мне почём знать? – Михаль пожала плечами. – Барон наградил тебя за честный делёж, вот ты и решай. Хочешь – сделай из неё портниху. Или посади на цепь, как забавного цуцика. Думаю, на цуцика она очень похожа – такая же милая, но бесполезная.
– Да как ты… – южачка задохнулась от возмущения, и губы её сжались в тонкую нить.
– А надоест – утопи в кадке, – невозмутимо закончила Михаль. – Лишний рот всегда лишний.
Южачка расширила глаза и побледнела пуще прежнего. Теперь и молоко покажется жёлтым на её фоне.
– Разберусь, – нехотя ответил я.
– Разберёшься, – кивнула Михаль и вышла.
Оставшись наедине, мы с южачкой минуту глядели друг на друга. Я в её янтарные глаза затравленного зверя, а она – в мои чёрные таборянские. Её переодели в простецкую шерстяную тунику до колен, в какие рядили лежачих стариков.
– Ты меня убьёшь? – всхлипнув, выдала она.
– А надо?
– То есть не убьёшь? – она утёрла нос каким-то малюсеньким платком. Чудна́я.
– Пока не решил, – я сел в кровати и поморщился. Рёбра были туго стянуты полосками зобровой кожи. – Но будешь мешаться, выброшу в окно.
– Врёшь, – янтарь её недобро сверкнул. – Мужчина не может поднять на женщину руку. Только если он не палач и так не решило Панское собрание, разумеется. А собрание созывают только при условии…
– Ты несёшь бред, – нахмурился я. – В таборе ничего такого нет и не было. Хочешь жить в таборе – живи по законам табора.
– Дикарь! – она недовольно сложила платочек уголком и посмотрела на меня свысока. – Да будет тебе известно, что пан Казимир приходится мне дядей. И когда меня не найдут на тракте, когда он поймет, где я… Он сам явится меня спасать! И приведёт сюда тысячу драбличей, понял?
– И мы их растопчем, – пообещал я. – Слава Пра-богу, что наслал на ваши города Коневал. И все ваши кони издохли. А те, что не издохли, сделались такими слабыми на хребет, что и мозгляка не поднимут! – меня взяла такая гордость за Пра, словно я сам раздувал моровые ветры по его указке. – Один таборянин стоит сотни южаков.
– А вот придёт дядя Казимир, тогда и посмотрим.
– Пусть приходит, – фыркнул я. – А то чего ж южаки целый век Глушоту по границе обходят?
– Дикарь, – выплюнула она. Уже не так уверенно.
– Южачка, – съязвил я.
Девчонка зыркнула в сторону – туда, где в стол был воткнут тесак для разделки мяса.
– А если я тебя убью? – сощурилась она.
– Ну… Тебе натянут ошейник и потащат на цепи за Гуляй-градом, – я усмехнулся. – Наутро от таких только цепь и остаётся. Глушота забирает.
Южачка замолчала, потупила взор и спросила, глядя в никуда:
– И на сколько я здесь?
– Навсегда, – без сомнений ответил я.
Я услышал, как протекает крыша – капли медленно, одна за другой срывались с потолка и тихо стучали об пол. Неужели в Глушоте дождь?
– На-всег-да, – по слогам произнесла южачка, будто пробуя это слово на вкус.
«Кап, кап, кап», – стучала вода.
Стекая по белым, почти молочным щекам, разбивалась о скамью. Солёная южная вода.
Весна выдалась щедрой на дичь. Лоси развелись в изобилии и выедали даже зобровы пастбища. Волки же укочевали на север, не рискуя драть сохатых, заматеревших в гон.
Даже отец пребывал в приподнятом настроении. Он ставил меня к печи реже обычного, что радовало и меня, и мою настрадавшуюся спину. Но я не обманывался: должно произойти чудо, чтобы я перестал быть для него всего-навсего «хорьком».
А Глушота в чудеса не верит.
В одну из первых недель южачка спросила меня, не утерпев:
– Как тебя всё-таки зовут?
– Хорёк, – просто ответил я, нарезая шмат вяленой зобрятины. Уже и забылся другой ответ, который возможно дать.
Девчонка отложила мою куртку, которую подшивала, и закатила янтарные глаза. Латала доспех она всё так же неумело, как и доселе. Зато больше не пугалась опухших пальцев и длиннющей зобровой иглы.
– Не устаю поражаться твоей прозаичности, – она цокнула языком. – Не могут тебя звать «хорьком». Барона вашего зовут Саулом, Нира – Ниром. Даже эта девушка, от которой у меня мурашки по коже, – поёжилась южачка, – зовётся Михалью. А ты просто лесная крыска какая-то.