— Попробуй для разнообразия побыть мужчиной, — сказал друг, ловя одного из братьев Маркс за рукав, чтобы заказать двойной кофе. — Попробуй побыть мужчиной хоть чуть-чуть. Может, это тебя удержит в вертикальном положении.
Врач опустил глаза и наткнулся взглядом на свой нетронутый гамбургер. От вида остывшего мяса, политого жирным соусом, его мучительно замутило, внезапный водоворот поднялся от внутренностей к горлу. Он сполз с табуретки, как с жесткого, неожиданно неустойчивого седла, мышцами живота сдерживая тошноту и подставив ладони к подбородку. Ему удалось добежать до уборной, и, согнувшись, он начал потоками изрыгать в ближайшую к двери раковину остатки вчерашнего ужина вместе с ошметками сегодняшнего завтрака, белесые скользкие отвратительные куски, сползавшие в отверстие слива. Когда он очухался настолько, что смог сполоснуть рот и руки, то увидел в зеркале, что друг стоит у него за спиной и смотрит на его осунувшееся и бледное лицо, все еще кривящееся от удушья и колик.
— Вот надо же, — сказал он отражению ангела-хранителя своей тоски, запечатленного, будто на изразцах, на фоне кафельной плитки, — вот надо ж, блядь, пизда с ушами, триппер ей в жопу, до чего хуево быть мужчиной, а?
Тень от туч, ночным колпаком накрывших будто вырезанный из картона силуэт тюрьмы, простиралась аж до середины парка, когда врач отправился на поиски своего автомобиля, оставленного, по обыкновению, неизвестно где под золотисто-зеленой сенью платанов, окружавших огромное, но отнюдь не внушительное пустое пространство, подступавшее к самой реке. Кучка цыган, сидя на корточках на тротуаре, вела громогласную дискуссию о праве собственности на дряхлые настенные часы с агонизирующим маятником, болтавшимся, как свисающая с каталки рука больного, издававшие время от времени еле слышное тик-так, подобное последнему вздоху умирающего. Еще не настал час, когда силуэты гомосексуалов в выжидательных позах заполняют промежутки между деревьями, и дорогие автомобили, в которых тихо угасают важные сеньоры подобно горько-сладким увядающим фиалкам, не принялись еще, как голодные коты, оглаживать их своими лоснящимися боками. Именно здесь произошла первая встреча психиатра с проституткой, мерявшей широкими хозяйскими шагами восемь метров известняка, величаво красуясь в фальшивых жемчугах и ужасающих кольцах со стекляшками; эта гигантская пекарша из Алжубарроты спасла его решительными ударами дамской сумочкой от зазывных улыбок двух сирен-трансвеститов, затянутых в красные шелка, но при этом обутых в здоровенные армейские башмаки, видимо, каптенармусов, восполнявших скудное денежное довольствие этаким маскарадом, чтобы властно увлечь его в комнату без окон, украшенную изображениями пьяных монахов и портретом Кэри Гранта в кружевной рамке на комоде. Разрываясь между вожделением и страхом, будущий врач наблюдал, стоя в одних носках и прижав к животу одежду, которую не знал, куда деть, за преображением этой дешевой Маты Хари в монстра с геркулесовыми сиськами, рвущего одним движением толстую телефонную книгу, из того самого цирка, который выгуливал каждое лето по пляжу шелудивых тигров и артистов в костюмах, усыпанных тусклыми блестками. Женщина улеглась меж простыней, как кусок ветчины между половинами булки, и он, совершенно обалдевший, осторожно приблизился и робко коснулся покрывала, как боязливый купальщик в позе продрогшей балерины пробует пальцами воду в бассейне. Потолок являл собой карту неведомых континентов, писанных сыростью по штукатурке. Нетерпеливый окрик: ну, до завтра управимся или как? — швырнул его на кровать с нездешней силой волшебного пенделя, и психиатр лишился девственности, нырнув целиком в огромный мохнатый тоннель и уткнувшись носом в подушку, усыпанную, как новогодняя елка клочьями ваты, шпильками, к которым прилипли жирные и плоские, словно лезвия, чешуйки перхоти. Два дня спустя, обнаружив в трусах капли жгучего стеарина, он обрел через уколы аптекаря уверенность в том, что любовь — опасная болезнь, которая лечится коробкой ампул и омовениями теплым раствором марганцовки в биде горничной, чтобы скрыть жар преступной страсти от вопрошающего взгляда матери.
Но нынче, невинной дневною порой, парк был населен только жизнерадостными, попугайски щебечущими что-то друг другу японцами, которым цыгане впаривали настенные часы не менее решительно, чем мамаша, лопатой запихивающая еду в глотку непослушным отпрыскам, и японцы разглядывали этот странный сундук, набитый минутами, снабженный маятником за стеклянной дверцей, напоминавшим сердце Христа, отштампованное на бумажных образках, со смесью удивления и ужаса, с которым смотрели бы на доисторического предка, лишь отдаленно смахивавшего на хромированные НЛО, посылавшие световые сигналы с их тонких запястий. Психиатр внезапно ощутил себя ископаемым рядом с этими существами, чьи узкие глаза щурились объективами фотоаппарата «Лейка», а на место желудков давным-давно были пересажены карбюраторы «Датсун», навсегда свободные от изжоги и от газов, норовивших вырваться наружу то ли вздохом, то ли отрыжкой: кто знает, несварение это или печаль, не раз думал доктор, когда грудь его теснил и подступал к горлу как бы шар, надутый из жвачки, но без жвачки, вырываясь изо рта с тихим свистом пролетающей кометы, и предпочитал думать, что разыгрался эзофагит, тогда как на самом деле это искала выхода его заблудившаяся тоска.