Машина оказалась зажатой между двумя громадными «универсалами», слонами цвета слоновой кости, этакими подпорками для книг на полке у двоюродной бабушки, вынужденными нехотя подпирать какую-то жалкую брошюрку. В ближайшие же дни куплю себе восьмиосный грузовик и тут же стану волевым до умопомрачения, решил врач, втискиваясь в свой маленький автомобильчик с бардачком, заваленным неиграющими кассетами и упаковками давно просроченных лекарств: он хранил это барахло, как другие хранят в ящике письменного стола склянку с камнями, извлеченными из собственного желчного пузыря, в трогательной надежде расставить в прошлом вешки теми предметами, которые поток жизни за ненужностью оставляет валяться на берегах, и время от времени перебирал коробочки с медикаментами, подобно арабу, ласкающему свои таинственные четки. «Я человек уже не молодой»[59], — процитировал он вслух, как делал всегда, когда Лиссабон, неторопливым и задумчивым жестом лангуста в виварии смыкал клешни у него на горле и дома, деревья, площади и улицы толпой ломились в его мозг, отплясывая, как на картинах Сутина[60], сумасшедший хищный чарльстон.
Крутя руль, как штурвал корабля, то в ту, то в другую сторону, он ухитрился прошмыгнуть между двумя дремлющими гиппопотамами-«универсалами», чьи ленивые глаза-фары едва виднелись над поверхностью асфальтовой реки, между этими гигантскими млекопитающими, чьи погонщики, сладкоречивые коммивояжеры, в поисках охотничьих трофеев мотались по провинции, то останавливаясь в туземных поселках, то взбираясь на помосты, покрытые псориазными пятнами ржавчины, вокруг которых старички, опираясь на палки, с авторитетным видом сплевывали между грубых кожаных сапог, и влился в нескончаемый всхлипывающий муравьиный поток автомобилей, регулируемый равнодушным миганием светофоров. Ярко-зеленый был похож на цвет радужек старшей дочери, когда она радостно улыбалась из-под взлохмаченной светлой челки, маленькая ведьма, оседлавшая вместо метлы деревянную зебру карусели и все скакав-шая, скакавшая на ней в бешеном восторге. Психиатру представлялось тогда, будто она гораздо старше, чем на самом деле, и он, облокотившись на железные перила и меланхолически отсчитывая деньги за очередной билет кассиру, ощущал себя престарелым рыцарем, запутавшимся в собственных кальсонах, на пути к близкому финалу в виде рака простаты и последнего в жизни катетера — аттракционам, так часто кладущим конец множеству безвестных судеб.
Мотор чихал и задыхался: бесконечная вереница капотов еле двигалась вперед рывками по страдающей несварением проезжей части, тем временем доктор на ходу высматривал среди лауреатов премии виконта ди Валмора в стиле барокко, монастырей Жеронимуш в миниатюре, скрывавших в чреве династии полковников запаса и ярких громогласных восьмидесятилетних полковничих, дом, где вел прием его дантист; психиатр по пятницам работал только до обеда, так что старался обставить пустой туннель безразмерных выходных мелкими второстепенными занятиями, как в свое время его тетушки, вооружившись четками, добрым словом и мелкими монетами, заполняли удобное утреннее время посещением тех, кого они с гордостью именовали «наши подопечные», покладистых бедняков, которым неуемный жупел коммунизма не внушил еще сомнений в непорочности девочки-святой, отучавшей их собратьев материться. Будущий врач иногда сопровождал теток во время этих жутковатых благотворительных рейдов («Не подходите к ним близко: еще подхватите заразу!»), от которых сохранил мучительное воспоминание об остром запахе голода и нищеты и о паралитике, ползающем в грязи между бараками и тянущем руку к тетушкам, твердо обещавшим ему, потрясая в воздухе молитвенниками, вечное блаженство при условии безграничного почтения к нашему фамильному серебру.
59
Первая фраза из рассказа американского писателя Германа Мелвилла (1819–1891) «Писец Бартлби».
60
Хаим Соломонович Сутин (1893–1943) — французский художник парижской школы, уроженец Минска.