Тут врач в группе девочек, одетых в одинаковые форменные клетчатые юбки, заметил дочерей: старшую, блондинку с прямыми волосами, и младшую с каштановыми кудряшками. Они пробирались сквозь толпу к Терезе, и внутренности отца, вдруг ставшие слишком большими, вздулись грибами нежности. Ему хотелось бежать к ним, схватить их за руки и уйти с ними вместе, как в финале «Большого Мольна»[82], навстречу невероятным приключениям. Будущее, словно снятое камерой «Панавижн», простиралось перед ним, истинное и выдуманное, как волшебная сказка, укутанная голосом Пола Саймона[83]:
Пока Тереза надевала им на головы красно-белые береты, психиатр заметил, что у младшей с собой любимая кукла, тряпичное существо, с глазами, грубо намалеванными на голом лице, и с разинутым в зловещей лягушачьей гримасе ртом: они спали в кровати вместе и поддерживали сложные родственные отношения, судя по всему, изменявшиеся в зависимости от настроения девочки; я получал о них смутные сведения из отдельных случайно брошенных фраз, заставлявших меня постоянно тренировать воображение. Старшая, отличавшаяся тревожным взглядом на мир, с помощью неодушевленных предметов вела отчаянную битву Чарли Чаплина с грозными шестернями жизни[85], заранее обреченная на героический провал. Скрючившись от пронзивших его колик любви, врач представил себе, будто оформил на дочерей страховку мечтами, проценты за которую вносил колитом и неосуществленными планами, истощавшими его организм, надежда, что они пойдут дальше, чем он, наполняла его ликованием первопроходца, верящего, что дочери усовершенствуют жалкий папенов котел[86] его желаний, из трещин в котором струями хлещет горячий пар. Тереза распрощалась с подружкой, стойко выдерживающей атаку малолетнего классового врага, яростно щиплющего ее за голени и обещавшего в будущем превратиться в сурового босса, и направилась вместе с девочками в сторону проспекта-аквариума, с домами, дрожащими в светлой тени деревьев.
Согбенный, как поэт Шиаду[87] на своем бронзовом табурете, врач мог бы при желании прикоснуться к ним, когда они проходили почти вплотную к нему по пути домой, не сводя завороженных глаз с железного утенка над входом в табачную лавку, которого за несколько мелких монет можно было заставить качаться из стороны в сторону и трястись, как эпилептик. От волнения врач закашлялся, и нищий, повернув к нему свой щетинистый череп, разразился саркастическим смехом:
— Что, заводят тебя? Ну ты проказник.
И во второй раз за день психиатр почувствовал, что ему хочется проблеваться до дна, выблевать весь запас дерьма, которое в нем накопилось.
Врач пристроил машину на одной из улочек, расходящихся в разные стороны от Шелковичного сада[88], как ножки насекомого, у которого вместо панциря трава и деревья, и отправился в бар: у него было еще два часа до сеанса психоанализа, и он подумал, что, может быть, удастся отвлечься от себя, наблюдая за другими, особенно за той категорией других, которые разглядывают свое отражение в рюмке виски, за теми вечерними рыбами алкогольного аквариума, для коих кислородом служит двуокись углерода из пузырьков газировки «Каштеллу». Интересно — думал он, — чем вечерние завсегдатаи баров занимаются по утрам? И решил, что с уходом ночи пьяницы, должно быть, испаряются и рассеиваются в разреженной дымной атмосфере, как джинн из лампы Аладдина, а как только начинает смеркаться, вновь обретают плоть, улыбку и неторопливую мимику анемоны, руки-щупальца тянутся к первой рюмке, опять включается музыка, жизнь встает на привычные рельсы, и крупные фаянсовые птицы пускаются в полет над ламинатными небесами печали. Каменные арки изогнулись над садом, словно брови, изумленные своим соседством с анархией и путаницей людского муравейника на площади Рату, и психиатру почудилось лицо, которому несколько сотен лет, удивленно и серьезно созерцающее затерянные между деревьями качели и горку, на которых врач ни разу не видел ни одного ребенка, такие же с виду заброшенные, как карусели с мертвой ярмарки: он не смог бы объяснить причину, но Шелковичный сад всегда представлялся ему воплощением одиночества и глубочайшей меланхолии, даже летом, и впечатление это преследовало его с той далекой поры, когда он приходил сюда на час раз в неделю брать уроки рисования у чудаковатого толстяка, чья квартира на втором этаже была вся забита пластмассовыми моделями самолетов: материнская тревога, подумал врач, вечная тревога матери за меня, ее постоянный страх, что в один прекрасный день она увидит, как сын с мешком за плечами бродит по помойкам, собирая пустые бутылки и тряпье, превратившись в профессионального нищего. Мать не слишком верила, что он когда-нибудь станет взрослым ответственным человеком: все, что он делал, она воспринимала как игру, даже за относительной профессиональной стабильностью сына ей чудилось обманчивое затишье перед катастрофой. Она часто рассказывала, как привела будущего психиатра на приемный экзамен в лицей имени Камоэнса и, заглянув со двора в окно класса, увидела, что все остальные ребятишки, склонились над своими билетами, и только психиатр, задрав голову и полностью отключившись от происходящего, рассеянно изучает лампу на потолке.
82
Фильм 1967 г., снятый режиссером Жан-Габриэлем Албикокко по одноименному роману Алена-Фурнье.
83
Пол Фредерик Саймон (р. 1941) — американский рок-музыкант, поэт и композитор, обладатель трех премий «Грэмми» в номинации «Лучший альбом года».
84
86
Герметичный котел с клапаном, изобретенный французским физиком Дени Папеном (1647–1712).
87
Антониу Рибейру по прозвищу Шиаду (1520?–1591) — поэт-сатирик, современник Камоэнса. Прозвище получил по названию улицы в Лиссабоне, на которой жил. Памятник поэту Шиаду выполнен в виде сидящей, сильно наклонившейся вперед фигуры.
88
Неофициальное название сада имени Марселину Мешкиты, португальского драматурга конца XIX — начала XX в.