— Извините за картонные страдания, — сказала девушка, которая недавно смеялась над ним. — Я знаю, что вам приходится не сладко.
Психиатр быстро погладил ее по руке, пока психоаналитик приступал к процессу подъема с кресла, и бросил на нее косой голгофский взгляд:
— Дочь моя, — заверил он, — еще сегодня ты будешь со мной в раю.
Оставшись один в ночи на улице Аугушту Жила, сидя в машине с неработающим двигателем и погашенными огнями, психиатр положил руки на руль и заплакал, изо всех сил стараясь не издать ни единого звука, так что плечи у него содрогались, как у актрисы из немого кино, прячущей локоны и слезы в объятиях старичка с бородкой: блядь, блядь, блядь, блядь, повторял он про себя, потому что внутри у меня не осталось ничего, кроме этого слова, этого жалкого протеста против переполнявшей меня непролазной печали. Я чувствовал себя абсолютно беззащитным и очень одиноким, но не желал в этот миг никого звать на помощь, потому что (я знал это) есть тропинки, которые надо пройти в одиночестве, без подмоги, даже рискуя отдать концы в одну из бессонных ночей, превращающей нас в Педру и Инеш в склепе в Алкобасе, обреченных лежать каменными изваяниями до конца света. И я вспомнил рассказ одного человека о том, как в детстве мама водила его в гости, а было это в те времена, когда люди общались друг с другом как бы на цыпочках, деликатничая без меры; и он вспоминал, как входил в дома, вытянувшиеся по стойке смирно, населенные огромными часами и пианино с канделябрами, чья музыка, дрожа, склонялась под порывами сквозняка, слушал жалобы дам, задыхавшихся от тяжести штор из дамасского шелка и от вздохов мертвецов с развешанных по стенам портретов, и думал: как должно быть в этих домах грустно в три часа пополудни. Так что год за годом он сливал аптечный спирт в цветочные вазы и тайком пил его, чтобы полдень для него никогда не кончался.
Ночь на улицах и площадях в эту пятницу напомнила врачу те ночи детства, когда он, уже в постели, слушал доносившиеся из кабинета те самые оперные дуэты, которые до его спальни долетали в форме ужасающих ссор: папа-тенор и мама-сопрано орали друг на друга под зловещий аккомпанемент оркестра, усугубленный ночной темнотой, пока один из них не душил другого удавкой до-диеза, вслед за чем наступала глубокая тишина — знак свершившейся трагедии; кто-то валялся на ковре в луже хвостатых восьмушек, забитый до смерти бемолями, и четверо маэстро из похоронного бюро, одетых в черное, вот-вот должны были внести по лестнице гроб, похожий на футляр контрабаса, с распятием из двух скрещенных дирижерских палочек на крышке. Горничные в наколках и накрахмаленных передниках исполняли в столовой «Хор охотников»[112] с акцентом жителей Бейры, являлся падре в костюме Хозе, окруженный испанской стайкой Дочерей Марии Заступницы. Вой немецкой овчарки с соседней кожевенной фабрики разносился над землей подобно стонам собаки Баскервилей в аранжировке Сен-Санса.
По ночам в Лиссабоне кажется, будто живешь внутри романа Эжена Сю, где целая страница отведена Тежу, а улица Барона Саброза — растрепанная закладка, отмечающая место, докуда он дочитан, и это несмотря на заросли антенн на крышах[113], похожих на кусты с картин Миро. Психиатр, который никогда не пользовался платком, утер сопли и слезы куском зеленой ткани, которым обычно вытирал стекло, запотевшее от его теплого коровьего дыхания, включил свет (освещенная приборная панель представлялась ему всегда празднично украшенной деревушкой в провинции Алентежу, на которую смотришь издалека) и завел мотор своего маленького автомобиля, чья вибрация передавалась его телу так, как будто он сам был деталью отполированного сцепления. В дверном проеме, как раз рядом, юная девушка целовалась с лысым господином; ее спина была столь чувственна и гармонична, что напоминала некоторые быстрые наброски Стюарта[114], и врач отчаянно позавидовал невзрачному мужичку, который ее гладил, вращая глазами навыкате, как у вареного леща. Желтая американская машина с зелеными стеклами, припаркованная тут же, наверняка принадлежала ему: пластмассовый скелет, подвешенный к зеркалу заднего вида, излучал волны той же длины, что и перстень на его мизинце с золотой монетой в один фунт, удерживаемой тремя серебряными зубчиками. Женись я на дочери своей прачки, был бы, может, и счастлив[115], процитировал вслух врач, глядя на субъекта, из приоткрытого рта которого вырывались звуки, похожие на кипение, как бывает, когда кто-то со вставной челюстью прихлебывает слишком горячий кофе. Когда доживу до его лет, буду есть поцелуи, как суп, и зубочисткой выковыривать застрявшие между зубами остатки нежности; и, возможно, какой-нибудь девушке, вроде этой, покажется, что я элегантен, как менгир.
113
В Португалии нет коллективных антенн, от каждого телевизора на крышу проведена отдельная.
114
Скорее всего, Юлиус Леблан Стюарт (1855–1919) — американский художник, бóльшую часть жизни проживший во Франции.
115
Цитата из стихотворения «Табачная лавка» Алвару ди Кампуша (гетероним Фернандо Пессоа).