Блондинка и один из иностранцев вышли, держась за руки, на проспект Дуки-ди-Лоуле, второй же, в свою очередь, переживал осаду со стороны брюнетки, крошечной и худощавой, похожей на муху-дрозофилу, пытавшейся объясниться с ним размашистыми нетерпеливыми жестами из неистовой комедии дель арте. Пара в ссоре удалилась, сопя от гнева. Они шагали осторожно, будто несли носилки с фигурой святого во время процессии, боясь расплескать хоть каплю взаимной ненависти. Мать (или жена?) мальчика-библиотекаря попросила счет. Официанты болтали с поваром около электрической кофеварки. Кто выходит последним, гасит свет, подумал врач, вспоминая о том, как в детстве боялся темноты. Если сейчас же не смотаю удочки, дело дрянь: кроме меня, здесь никого и не осталось.
Каждую ночь примерно в это время психиатр проделывал путь по автостраде и по Маржиналу, возвращаясь в Монти-Эшторил, где его никто не ждал, в маленькую квартирку без мебели, нагло вскарабкавшуюся на верхний этаж здания такого роскошного, что становилось неловко. У стойки портье в просторном вестибюле из стекла и металла, с искусственным водоемом, с растениями из ботанического сада и несколькими каменными уступами, имелась панель с кнопками, посредством которых бесплотный трубный глас, достойный звучать во время Страшного суда, с величественным тембром дырявого ведра или ночной подземной автостоянки доносил до каждого этажа отеческие наставления по ведению домашнего хозяйства. Сеньор Феррейра, хозяин наводящего трепет голоса, занимал апартаменты в нижнем этаже за запертой дверью в стиле несгораемого шкафа, которая, вероятно, по мнению архитектора, гармонировала с общей обстановкой этого претенциозного бункера: скорее всего, тот же творец был автором незабвенного портрета борзой с витрины мебельного магазина и фантастической алюминиевой люстры оттуда же: эти три плода неустанных творческих бдений явно несли печать одного и того же гения. Не менее замечательной была и гостиная сеньора Феррейры, куда врач иногда заходил, когда надо было срочно позвонить по телефону, и где, помимо диковин меньшего масштаба (как то: фарфоровый студент из Коимбры, играющий на гитаре, бюст папы Пия XII с накрашенными глазами, черный бакелитовый осел с пластмассовыми букетами в седельных сумках), красовался громадный настенный ковер, на котором была выткана парочка тигров с добродушными коровьими физиономиями, как на треугольных обертках плавленого сыра, с брезгливостью истых вегетарианцев обедавших газелью, схожей размерами и физической формой с тощим кроликом, устремив взор на каменные дубы на горизонте в апатичном ожидании чуда. Врач каждый раз замирал с телефонной трубкой в руке, забыв о том, что собирался кому-то звонить, и, потрясенный, не мог оторвать глаз от этой несусветной красоты. Жена сеньора Феррейры, питавшая к психиатру безотчетную симпатию, которую всегда испытывают к несчастным и сирым, приходила с кухни, вытирая руки о передник: