Выбрать главу

Он перестал ее слушать: тело его все еще изображало любезный вопросительный знак — этакое воплощенное внимание мелкого чиновника, внемлющего начальству, лоб, где все бугорки и ложбинки лица столпились, как прохожие вокруг извивающегося на мостовой эпилептика, морщился, демонстрируя асептический профессиональный интерес, шариковая ручка ожидала идиотского приказа о начертании окончательного диагноза, но на подмостках мозга сменяли друг друга смутные головокружительные сцены затянувшегося до поздних утренних часов сна, с которым тщетно борются вкус зубной пасты на языке и фальшивая рекламная свежесть лосьона после бритья, безошибочные признаки того, что ты уже инстинктивно барахтаешься в повседневной реальности, где нет места прихотливым кульбитам: осенявшие его воображаемые планы Зорро вечно, не начав воплощаться, растворялись во внутреннем меланхолическом Пиноккио, отразившись в нарисованной улыбке поверх его настоящих, сложенных в смиренную гримасу губ. Портье, каждый день будивший его настойчивым звоном колокольчика, представлялся ему сенбернаром с бочонком на ошейнике, спасающим его его in extremis[17] из-под снежной лавины кошмара. Вода из душа, стекая по плечам, смывала с кожи тоскливую испарину отчаяния.

Уже пять месяцев, с тех пор как расстался с женой, врач жил один в апарт-отеле, где вся обстановка номера состояла из матраса и немого будильника, с самого своего рождения непрерывно показывавшего семь часов вечера, и этот врожденный порок радовал доктора, он терпеть не мог часов, в металлическом чреве которых бьется пораженная тахикардическим синдромом пружинка беспокойного сердца. Балкон номера торчал прямо над Атлантическим океаном поверх казино, где кишмя кишели пожилые американки, уставшие фотографировать королевские надгробия в стиле барокко и выставлявшие напоказ с вызывающей содрогание отвагой квакерш-ренегаток свои веснушчатые тощие скелеты в декольте.

Растянувшись на простынях, психиатр чувствовал, как через открытые окна к ногам подступает морская тьма, отличная от земной тьмы своим вечным ритмическим нервным движением. Заводы Баррейру смешивали с лиловым светом утренней зари мускулистый дым своих далеких труб. Чайки, мечущиеся без руля и ветрил, ошалело натыкались то на воробьев в листве платанов, то на керамических ласточек на фасадах домов. Бутылка самогона светилась в пустой кухне, как лампада, зажженная в знак обета достичь циррозного блаженства. Расшвыряв белье по полу, врач постепенно постигал, что одиночество на вкус — алкоголь, который хлещешь из горла без друзей, присев на край кухонной раковины. И в конце концов, хлопком загоняя пробку на место, приходил к выводу, что стал похож на верблюда, пополняющего запасы влаги в горбу перед дальним походом по дюнам, которых век бы ему не видать.

В такие минуты, когда жизнь казалась никчемной и хрупкой, как расставленные престарелыми тетушками по гостиным, пропахшим смесью кошачьей мочи с укрепляющей микстурой, безделушки, по которым легко восстанавливается семейное прошлое во всей его мизерной монументальности, подобно тому как Кювье[18] восстанавливал устрашающих динозавров по крошечному осколку фаланги пальца, воспоминание о дочерях возвращалось и возвращалось надоедливым припевом, от которого никак не избавишься, словно от прилипшего к пальцу пластыря, и во внутренностях начиналась такая революция, что единственным выходом для отчаяния оставался самый экстравагантный: в виде газов. Дочери и стыд за то, что сбежал из дома ночью, собрал чемодан и тихо спустился по лестнице, с каждой ступенькой все острее осознавая, что покидает нечто большее, чем женщину, двоих детей и сложную паутину беспокойных, но приятных и с таким терпением взращиваемых чувств. В наше время развод заменил обряд инициации, стал чем-то вроде первого причастия; уверенность в том, что завтра он проснется без привычных поджаренных тостов на двоих на завтрак (тебе мякиш, мне — корочку), уже в подъезде привела его в ужас. Горестный взгляд жены спускался за ним по пятам: они отдалялись друг от друга так же, как когда-то сближались тринадцать лет назад обычным пляжным летом, в августе, полном смутных стремлений и отчаянных поцелуев в горячей вихрящейся приливной волне. Тело ее даже после родов оставалось легким и юным, а лицо сохранило в неприкосновенности непорочность скул и совершенной формы нос непобедимой отроковицы: рядом с этой стройной красотой в духе раскрашенного Джакометти заметнее было, насколько он неуклюж и нелеп в своей начавшей увядать, вступившей в пору неприветливой осени оболочке. Порой ему казалось несправедливым прикасаться к ней, как будто его пальцы могли причинить ей ничем не оправданные страдания. И он утыкался лицом ей в колени, задыхаясь от любви, бормоча нежные слова на каком-то выдуманном наречии.

вернуться

17

В последний момент, перед самой смертью (лат.).

вернуться

18

Жорж Леопольд Кювье (1769–1832) — французский естествоиспытатель, натуралист. Считается основателем сравнительной анатомии и палеонтологии.