И врач представил, как сонно клюет носом в пустом вагоне, а его двойник за стеклом скользит по домам, по остаткам крепостных стен, по огням кораблей в ритме стихов поэта, чью книгу жена обычно брала в постель и с которым вела идеальный молчаливый диалог без его, психиатра, участия:
Именно к Дилану Томасу до сих пор я ревновал сильнее всего, подумал психиатр, пристраивая машину в тени туристского автобуса, водитель которого объяснял потрясенному шоферу такси, в чем прелесть интимных отношений с француженками определенного возраста, умеющими превратить коитус в нечто легкое и не затрудняющее пищеварения, вроде суфле из спаржи. Я отчаянно ненавидел и самого Дилана Томаса, и сумбурно-категоричные стихотворения этого толстого рыжего алкаша, позволявшие ему проникать вместе с тобой в такие потаенные глубины, близкие к снам, куда мне путь был заказан: я ловил только их глухие отзвуки в отдельных словах, которые ты неразборчиво бормотала в экстазе захлебывающейся русалки. Я и сам не знал, до чего ненавидел Дилана Томаса, сказал себе психиатр, шагая по мокрой ночной траве к палубе Казино, навстречу его матросам, притворившимся чопорными лакеями, меняющими пепельницы неторопливыми движениями весталок, ненавидел этого мертвого соперника, явившегося с туманных северных островов, с улыбкой задумчивого пирата на наивном пухлощеком лице, этого валлийского проходимца, ломавшего шлюзы языка своими напыщенными фразами, полными колоколов и конских грив, этого любовника из пены, этого веснушчатого призрака, этого типа, жившего в бутылке из-под виски, как коллекционная модель парусника, сгорающего в алкогольном пламени с болезненным изяществом строптивого феникса. Кейтлин[129], сказал психиатр, обмениваясь со швейцаром таинственными каббалистическими улыбками в стиле Кирико, Кейтлин, из Нью-Йорка я призываю тебя under the milk wood[130] ныне, в ноябре 1953 года, когда я умер и когда некий остров растворился в пейзаже моего воображения, окруженный алчной яростью альбатросов, Кейтлин, на днях я отправлюсь на станцию Тамариш и уеду на электричке в Уэльс, туда, где ты ждешь меня за чашкой чая, печального, как цвет твоих глаз, в зале, в котором ничто не изменилось и где густой ресторанный дым отделяет тебя каменной стеной от поспешности моих поцелуев. Кейтлин, этот печальный вой маяка — мой бычий рев тоски по тебе, этот мелодичный свисток локомотива — песнь любви, на которую единственно я способен, это бурчание в животе — трогательный порыв нежности, эти шаги на лестнице — стук моего сердца в предчувствии встречи: давай вернемся к началу, перепишем жизнь начисто, переиграем, будем раскладывать пасьянс на двоих по вечерам, пить черешневый ликер, выставлять за дверь мусорный ящик, трясясь, как нищий паяц, к ужасу соседей и кошек, открывать банку с икрой и медленно есть свинцовые крупинки, пока они не превратятся в дробь для браконьерских ружей и мы не выстрелим друг в друга, устроив прощальный фейерверк, и таков примерно, Кейтлин, будет наш уход.
Во дворе Казино группа англичан, покидая борт роскошного, как гостиная Кларка Гейбла, экскурсионного автобуса, где в оконных рамах вместо стекол — полотна Ван Эйка, с бульканьем извергала из бледных ртов возгласы сдержанного восторга. Полковник колониальных войск в белом смокинге, чуть не лопавшемся на нем от неумеренного потребления пива black velvet, уделял по половине своих седых усов двум индианкам в сари, загадочным, как дамы треф, скользящим по земле так, словно под сложностью юбок у них спрятаны резиновые колесики. Прозрачные шведы с кругами под глазами от недосыпа, вызванного слишком большой долготой дня у них на родине в течение целых шести месяцев, жались к оливковолицым мексиканцам, которых Джон Уэйн[131] из фильма в фильм мочит с жизнерадостностью эффективного инсектицида. Дряхлые польские графини раскланивались друг с дружкой, как обветшалые вопросительные знаки, румяна витали над их морщинами, не прилипая к коже, словно пыльца, притягивающая крупных сенегальских жуков с глазами навыкате и с десятками достойных папы римского перстней на пальцах. Время от времени ляжки французского балета, затянутые в черные чулки, или разинутые огромные челюсти шпагоглотателя-тибетца выскакивали передохнуть из-за гардин ресторана, как струи пара из-под крышки кастрюли. Фадистка, завернутая в шаль, с отсутствующе-трагической задумчивостью Федры сжимала двумя руками бокал ритуального джина. Толстые кавалеры в расстегнутых жилетках либо выходили из уборных с таким облегчением на лицах, будто шли из исповедальни, либо похрапывали, валяясь как попало на диванах. В желудках игральных автоматов звенели сотни жадных копилок, изрыгая излишки пищи в хромированные слюнявчики. Попасть сюда, подумал психиатр, проходя мимо инвалидной коляски с сидящим в ней безногим, все равно что проснуться внезапно среди ночи с ощущением, будто кровать в темноте переместилась и ты оказался в другой стране, за пределами родных территориальных вод, под вертикальным ослепительным светом боксерского ринга, заливающим тебя как проявитель, демонстрируя в зеркалах избыток морщин, проснуться внезапно среди ночи и нырнуть в издевательский кошмар, наводненный беспокойной толпой, ищущей в беспричинном ажиотаже причину для ажиотажа; вот и я, добавил психиатр, убегая и догоняя одновременно, ношусь кругами без конца и без цели, безголовый пес с двумя хвостами, которые гонятся друг за другом и уворачиваются друг от друга, меланхолически лая и подвывая от одиночества. Я променял свое истинное существование на пустые фейерверки бредящего письмоводителя, брызжущие фальшивыми картонными радостями, я превратил жизнь в пластмассовую сценку, в схематичную имитацию реальности, слишком сложной и взыскательной для моего жалкого арсенала чувств. И вот я, ничтожный пьеро неудавшегося карнавала, сжигаю сам себя карманным огоньком отчаяния.
127
Цитата из стихотворения Дилана Томаса «Двадцать четыре года». «Но к тому же неизбежному поселенью, куда все идут / Я двигаюсь столько времени, сколько длится мое „навсегда“» (перевод Василия Бетаки).
128
Урезанная цитата из стихотворения Дилана Томаса «Одиноко мое ремесло» (In my craft or sullen art). «А для тех… Кто не слышал и не услышит вовеки моих речей» (перевод Василия Бетаки).
130
Под сень молочного леса (
131
Джон Уэйн (настоящее имя Мэрион Роберт Моррисон; 1907–1979) — американский актер, «король вестерна».