Врач доехал до Маржинала и свернул к Монти-Эшторил: у подножия холма там была одна ночная забегаловка, в которой он не слишком рисковал встретить знакомых: ему было бы неловко, если бы его увидели в компании этой слишком шумной особы, как минимум раза в два его старше, боровшейся с дряхлостью и нищетой, играя этот абсурдный спектакль, смешной и трогательный одновременно, от которого ему становилось стыдно: по сути, они ничем друг от друга не отличались, и их отчаянная борьба была одинаковой: оба бежали от невыносимого одиночества, и оба, из-за нехватки сил и смелости, без малейшей попытки сопротивления сдавались тоскливому утру, как перепуганные совы. Врач вспомнил фразу Скотта Фитцджеральда — грустного матроса того корабля, на котором все они плыли, с усталым сердцем, питавшимся горьким кислородом алкоголя, высаженного на берег перед последним рейсом: в настоящих ночных потемках человеческой души всегда три часа утра. Он протянул руку и с искренней нежностью погладил динозавра по затылку: привет, старушка, прорвемся вместе через этот мрак, как бы говорил ей его большой палец, скользя вверх и вниз по ее шее, прорвемся сквозь этот мрак, ведь выход только через дно, как объявил Павия[143], прежде чем обняться с поездом, выход только через дно, и, возможно, опираясь друг на друга, мы туда доберемся, Брейгелевы слепцы, бредущие на ощупь, мы доковыляем туда с тобой, по этому коридору, полному детскими страхами и волками, населяющими бессонные ночи, полные угроз.
— Ах, ах, — воскликнула Дори с победной улыбкой, — шалунишка!
И сжала мне яйца своей клешней, как щипцами для орехов, так что я завопил от боли.
Ночное кафе должно было стать последним пунктом сегодняшнего маршрута: единственными его обитателями, если не считать кривого официанта, который принес нам с явной неохотой джин и пластиковую тарелку с попкорном, и девушку-дискжокея, читавшую «Утиные истории» в своей поющей клетке, словно карлик из музыкальной шкатулки, застывший в позе эмбриона, оказались два сонных типа, облокотившихся на барную стойку, опустив свои конские морды в корзины со жмыхом и скосив глаза на доисторическую женщину, крутившую передо мной гигантскими бедрами и глядевшую вокруг рассеянно, будто созерцая неинтересные развалины. Лампы на потолке, мягко пульсируя в ритме танго, освещали жалкую и вульгарную сцену моей казни: железные стулья за столиками на тротуаре, неработающий телевизор на высокой полке, шелуху и круглые отпечатки бокалов на столиках: умер в нищете, говорилось в учебниках о покойных поэтах, скелетообразных бородачах, застывших в задумчивых позах, размышляя, вероятно, о том, что бы еще заложить в ломбарде, или складывая в уме прекрасные александрийские строфы. Дори, с приближением рассвета, вернулась памятью в золотую юность, когда она, горничная, расцветала от матримониальных обещаний своего кузена-солдата, и заказала сэндвич со свиной колбасой и салом, от которого предложила врачу в порыве внезапной учтивости откусить первым; жевала она с открытым ртом, что придавало ей сходство с бетономешалкой, и они танцевали, передавая друг другу куски хлебной корки («Папочка, ланна, ты такой хуэнький»), как жертвы кораблекрушения, по-братски делящие рацион на спасательном плоту. Кривой толкнул локтем в бок лошадиные морды, и все трое очумело уставились на них, завороженные нелепейшей картиной: постаревший подросток повис на шее гигантской китихи времен палеолита с огромной завитой гривой. Твою мать, подумал в ужасе врач, вдыхая запах духов, подобных отравляющим газам войны 14 года, испаряющихся смертельным облаком с затылка женщины, вот что бы я делал, окажись я на моем месте?
143
Антониу Флореш Бугалью (1933–1968), писавший под псевдонимом Криштован Павия, — португальский поэт, сын поэта Франсишку Бугалью. Единственная его книга, опубликованная при жизни, вышла в 1959 г. и называлась «35 стихотворений». «Выход только через дно» — название и строка из одного из его стихотворений.