— Ладно, перейди на другую волну. Что будем делать?
— Иди к начальству.
— К Ланге?
— Ты в уме? Даже и не думай, не ходи. Навести наше непосредственное начальство. Это чистое дело гестапо, пусть выручают. Но на вермахт не жалуйся. Обиду лучше проглотить. В конце концов Граф был у Вагнера, потом отдали нам. А мы чуть было не подпалили. Беглых со склада найдем. Хозяйка фотоателье нас на них выведет. Они к ней обратятся. И Граф еще сработает.
Тейдеманис ушел.
«Пусть изворачивается, как хочет, — думал Пуриньш. — Ума не ссылаться на Графа у него должно хватить, если не захочет рикошетом схлопотать себе пощечину. Но почему, почему немецкие солдаты принимают сторону красных террористов, даже прячут евреев? Неужели, как и в сороковом, придется бежать?»
Граф чувствовал себя превосходно. Уже более года он жил так же свободно, как до войны в своем родном Запорожье. Имея на руках удостоверение унтер-офицера караульной службы шталага № 351 за подписью начальника лагеря Ярцибекки, он располагал правами большими, нежели когда стал за два года до начала войны курсантом зенитно-артиллерийского училища, которое окончил лейтенантом. Действительно, в имевшемся у него аусвайсе значилось, что он «есть принадлежащий к караульному отделу (Укр.) лагеря военнопленных района Рига. Он уполномоченный носить оружие и имеет право свободного хождения согласно местных предписаний». Дата, подпись, печать.
В училище выдавались лишь увольнительная в установленном порядке, причем далеко не на каждый день. Об оружии — винтовке, когда он бывал в целевом, привилегированном карауле, или пистолете, когда ходил в штатском, он до войны и не мечтал. Тогда он был равным среди равных. Теперь стал господином. Записанное в аусвайсе делало его выше окружающей толпы. Далеко не каждый немец в Германии официально располагал огнестрельным оружием, а о русских, украинцах, латышах здесь, на оккупированной земле, вообще говорить не приходилось. Они не имели права свободного хождения на своей земле. А Граф имел.
В караульные дела он назначался в самом начале своей карьеры. Пару раз съездил в Германию, сопровождал эшелоны с военнопленными. Будучи старшим караула, легко знакомился с простыми людьми, которые из-за сердобольности несли еду пленным, работавшим на погрузке-выгрузке товарных вагонов. Имея указание Вагнера на знакомства такого рода, он не рисковал ничем, улыбался, шутил, делал возможными незаконные передачи, нравился всем сторонам, прослыл своим. Когда накопилось изрядное количество знакомств, после следовало якобы дезертирство со службы. Зачем было слоняться в карауле, если создалась база для работы? Никто не подозревал, что бегство это — мнимое, что он является подсадной уткой, запущенной абвером на гладь житейских перекрестков рижского Сопротивления. За прошедший год у него выработалась собственная система вхождения в доверие в нужные круги: он начинал обычно с женщин, от которых легче было получить нужные рекомендации. Это не означало вовсе, что он набивался на интимные дела. Как правило, он напирал на свое одиночество в чужом краю, на проживание вне закона, тайную деятельность. Все это в небольших дозах создавало облик благородного рыцаря и позволяло находиться в тени культивируемой им развесистой клюквы, приносящей плоды за счет мелких услуг, ловких намеков о том, что в будущем у него один путь — тропа в партизаны.
Номер с евреями на складе вермахта был проходным трюком и никаких сложностей для него не представил. Подумаешь, принести им продукты раз, другой, третий и доложить затем, что все в порядке — передал! То, что туда вдруг намеревались нагрянуть люди из «латышского отдела СД», он не предполагал, очевидно, произошла какая-то накладка, равно как и был удивлен реакцией охраны этого склада. Но ничего, свои задачи он выполнил для обеих сторон: и для Эриса, и для подпольщиков. Все остались довольны. Еще одна проверка прошла благополучно…
Первичное знакомство Графа с группой исконных рижан, латышей — патриотов, людей среднего достатка, главным богатством которых было благородство, произошло почти на год раньше. Тогда он по заданию Вагнера был включен в группу военнопленных под охраной для работы на территории еврейского кладбища. Санитар первой горбольницы по имени Август, его жена Мирдза, ее подруги — хозяйка фотомастерской Мария и санитарка Эмилия помогали военнопленным чем могли. Они тайком проносили на кладбище скудные продукты, потрепанную, старую, но выстиранную и залатанную, заштопанную одежду, более или менее отремонтированную обувь.
Знакомство состоялось. Могли ли неискушенные честные люди предположить, что в среду этих обросших, грязных, голодных, разве только не воющих на луну по ночам от тоски и безысходности пленных какой-то там неизвестный им Вагнер постарался заслать человека продажного? Конечно же, нет.
Когда через год Граф уже аккуратным, выутюженным, в роли собирающегося удрать с опостылевшей караульной службы унтер-офицера предстал перед ними же и рассказал, как ловко он обвел вокруг пальца своих мучителей, то они этому поверили. Правда, появилось легкое сомнение в связи с таким превращением, но оно не привело к подозрительности. Во-первых, они видели своего друга там, на кладбище, в шаге от могил, куда и он мог угодить, во-вторых, он выполнял их просьбы, пробираясь к последнему убежищу евреев — складу, рискуя жизнью раз, другой, третий. Наконец, была война, сопровождаемая превращениями и маскарадами, бегствами в самых разных формах. Разве они сами: Мария, Мирдза, Эмилия и Август не надевали на себя маски?
…Граф прибежал к Марии взъерошенным, в меру напуганным, но не потерявшим уверенности и способности к действию. Рассказав о случившемся, он резюмировал:
— Надо куда-то смываться или ложиться на дно и абсолютно не показываться месяца два, но где спрятаться? Верные ребята снабдили меня всякими поручениями, я обещал им помочь. Что-то надо делать. Но могу я сейчас, когда мы все отдаемся борьбе, забиться в щель?
Эту мизансцену Пуриньш отрепетировал с Графом сам, не полагаясь на Эриса, который тяготел к методам Тейдеманиса: выявил — забирай, не хочешь говорить — выбьем.
Как верный слуга двух господ, Пуриньш одной своей головой отвечал и перед своим высшим руководителем Панцингером, разработавшим идею засылки провокаторов в партизанское движение, и перед Вистубой, который Графа отдал на время в аренду службе СД при условии, что им будет руководить профессионал, досконально знающий местную среду и при полном согласовании работы с абвером.
Когда оберфюрер ознакомился с делом Графа и увидел в нем пометки Бентивеньи: «Для доклада адмиралу» и «Мимикрия. Использовать на местном рынке», то он заинтересовался объектом досье, позвал Ланге, затем был вызван Тейдеманис.
— Я ознакомился с делом Графа, господин Тейдеманис. Дополнительно доктор Ланге просветил меня об истории его передачи в пользование вашему отделу. Считаете ли вы его ценным агентом?
— Так точно, господин оберфюрер.
— Бентивеньи аналогичного мнения, штурмбанфюрер Ланге тоже, — Ланге наклонил голову в знак согласия. — Скажите, почему тогда сведения, получаемые от него, используются таким варварским образом? — спросил Панцингер тихим пасторским голосом.
— Я не понимаю вас, господин оберфюрер. Почему варварским? Я… мы… с ним работают непосредственно мой заместитель Пуриньш и сотрудник отдела Эрис…
— Да, я вижу. Они приносят в клювах интересную информацию, но затем ее почему-то пожирают диким образом. Вы со мной согласны, доктор Ланге? — Тот опять кивнул головой, правда, не до конца понимая, куда клонит новый шеф. С Пфифрадером было легче легкого, тот знал себе одно: если цель появилась перед мушкой, то нажимай на курок — и порядок. В таком же духе действовал и Тейдеманис. Сам Ланге в дела, с его точки зрения — рядовые, не вникал, но понимал, что с новым шефом по-старому не проживешь.