Между тем Казимир бегал по следам Кромса, Лициса и Брокана. Тройка была совершенно разнокалиберной. Николай Кроме был здоровяком сорока пяти лет отроду, могучего сложения, с густыми рано поседевшими волосами, крупными чертами лица. Смотрел прямо выразительными темными глазами. Когда Казимир впервые увидел его, то восхитился такой яркой мужской красотой. «Прямо как римский воин — одень ему на голову шлем с перстня Зарса». В молодости он был шофером, жил в окрестностях Лиепаи, не бедствовал, жениться не торопился, образ жизни вел вольный, независимый. Везде в документах писал, что был немцами мобилизован на трудовой фронт и насильно вывезен в Германию. В те годы это было событием ординарным. Однако он написал заявление, что хочет поработать в Германии, и отправился. Не думал, что когда-нибудь эта его маленькая хитрость откроется и надо будет сидеть перед чуть моложе его лет крепышом с хитрыми глазами и плести ему всякую чушь. Как-никак он был директором сельской школы, районным депутатом. Не пристало ему бурчать о разных несусветных историях, которыми обычно баловали его мальчишки и девчонки в школе; А с другой стороны, что поделать? Казимир слушал внимательно, в своей манере, мало веря в его россказни, но усиленно кивая в знак согласия тому, что тот говорил. Где-то в апогее рассказа, как насильно угоняли молодежь из его уезда в Германию, Казимир молча сунул ему под нос его же заявление о горячем желании помочь рейху в решении задач промышленного строительства. Кроме одел очки, взял бумагу, поднес ее к глазам, прочитал, оставил на уровне вытянутой руки, покачал головой и сказал с кривой ухмылкой:
— Все копите?
— Ничуть, — помотал головой Казик, — просто наткнулись случайно. Сохранили ее немцы. Верно? Чтобы отчитаться, сколько добровольцев трудового фронта у них было. Мы получили эти бумаги без акта приема-передачи. А я сейчас сравниваю с нашими сведениями. У нас расхождения с ними: у нас добровольцев меньше зафиксировано, чем у них. Должно же уравнение быть решено? Вы детей так учите?
— Не издевайтесь, причем здесь дети?
— Притом, что директор у них доброволец, а директора не могут быть добровольцами немецкого трудового фронта и молчать об этом пятнадцать лет.
— Так что, мне из школы уходить?
— Решайте это с районо. Меня сейчас интересуют другие вопросы, и при их рассмотрении я надеюсь найти с вами взаимопонимание. Не знаю как вы. Так что вы в Гамбурге делали?
— Работал на заводе сельхозмашин.
— Не там, где танки ремонтировали?
— У меня свидетели есть, с которыми я на заводе работал. Сеялки, культиваторы клепали. От зари и до вечера. Не верите? — обиделся Кромс.
— Верю. Раз свидетели есть, то верю. Как тут не поверишь? Но свободное время тоже было? Тоже свидетели есть. Не все же силы рейху отдавались и себе что-то надо было оставить.
Здесь Кромса прорвало. Он стал посвящать Казимира в вечернюю жизнь Гамбурга. Названия кабаков, пивных, ресторанов так и посыпались на Казика, который стал активно разделять восторги Кромса и в такт им кивать головой, когда тот закатывал глаза, и с умыслом недоверчиво посматривать на него, когда он расхваливал сорта пива с тем, чтобы Кромс окончательно утвердился в его, Казимира, бескорыстном интересе. Апофеозом повествования Кромса были зарисовки гамбургских борделей, где, по его словам, учитывая морскую специфику города, сосредоточились наиболее стойкие силы Европы. Успехи Кромса на сексуальной ниве не имели аналогов в Гамбурге. Все буквально бросались и пожирали его, и одна немка захотела даже устроить его по этой самой причине в войска СС, но он сбежал от такой чести. Когда Кроме стал повторяться, то Казик вдруг поднял свою левую ладонь, обратил ее к собеседнику и спросил:
— Послушайте, когда вы дали немцам подписку о сотрудничестве?
— В июне сорок третьего, — автоматически ответил тот, поперхнулся и закашлялся от такого признания.
— Продолжайте.
— О чем? — глупо спросил Кроме.
— О сотрудничестве с германскими властями. Насчет дам пока антракт. С кем имели вы дела?
Только здесь до Кромса дошло, в какую яму его на ходу посадил этот вроде бы сельский дядька с неуемным желанием слушать о ночной жизни больших европейских городов и разомлевший от описания дамских линий. Кромс сник.
— Но, послушайте, это было вынуждено. Они подловили меня…
— Всех ловят, — мирно заметил Казик. — На чем, на дамах или на чревоугодной похоти по отношению к слепым еще поросятам? — внезапно рявкнул Казик.
— На автоаварии, я же был шофером и вот… за два месяца до выезда…
— Попали под знак? — вспомнил Казик рассказ Зарса о профессоре и гаишнике.
— Нет, ребята стащили муку с немецкого склада, я повез и перевернулся. Немцы, полиция думали, что это для партизан, ну и началось. Допросы, вопросы, угрозы, предложения. Я и согласился.
— Сколько вы выдали наших патриотов?
— Поверьте, до сентября сорок третьего — никого, не было никакой нужды.
— А потом?
— Потом поездки в Германию, полгода в Гамбурге, затем вернулся к себе домой в Гробини под Лиепаей.
— Ну и?
— Тогда выловили двух парашютистов — диверсантов. Я принимал участие в облаве. Там и другие участвовали. У меня свидетели есть.
— Раз есть, то хорошо.
«Не отвертишься, если даже передумаешь, — про себя улыбнулся Казимир. — Но он же был им нужен до поездки в Германию? И не для заштатного завода по производству сеялок, и не для гамбургских борделей».
— Вы сказали — за два месяца до поездки?
— Да.
— А поездку предложили после того, как вы пошли на сотрудничество?
— Да.
— Какую же просьбу высказали вам перед выездом?
— Да особо никакой, сказали, что надо за одним из троих особо понаблюдать: не будет ли он отлучаться на остановках, бросать письма, с кем-то встречаться в поезде…
— Это за кем же?
— Из нашего купе. Лицис. Эвалд, по-моему. Но он никакой не латыш, он еврей. У него документы поддельные.
— Почему вы так думаете? Вы уверены? Как это — еврей и бежит в Германию? Вы что-то, дорогой Кромc, путаете.
— Я ничего не путаю. Вы что, думаете, я из пальца сделанный и только в заморских бабах разбираюсь? Он ни словом, ни жестом себя не раскрыл. Но ведь акцент-то был, да мало ли по какому признаку можно было определить! И вся эта поездка была каким-то темным делом…
— Еще бы, личности в купе собрались далеко не святые и даже не светлые, — откомментировал Казик…
— Последним в купе влетел некий Брокан Антон, — прервал его расхрабрившийся Кромс.
— Подожди, подожди, дядя, — перешел на свойский язык Казимир, нащупавший слабую жилку Кромса, желавшего каким-то образом заинтриговать своими наблюдениями над попутчиками по купе, и посчитавший Кромса созревшим, чтобы открыть его скважины сведений, как до него приоткрывали их Зарс и десятки других умников, спасавших свои шкуры.
— Подожди, подожди, дядя, — повторил Казик, — Кто тебя инструктировал перед выездом в Германию?
— Насколько я понял немцев, сотрудник военной разведки, в форме подполковника люфтваффе, фамилию он прошамкал неразборчиво, и латыш один с безукоризненным пробором, средних лет.
— Пуриньш?
— Я фамилию не знаю, но подполковник называл его Александром. Вот так. Вспомнил.
— Думаю, ты этого и не забывал. Что известно еще о Лицисе?
— Документы ему в Лиепае, как и мне, оформлял мой брат, работавший там в гебитскомиссариате. Я Лициса у него встречал.
— Куда же ваш брат девался?
— Он погиб при бомбежке.
«Жалко, — подумал Казимир, — вот это был бы свидетель».
— Так чем был интересен Антон Брокан?
— Этот совершенно непонятным типом оказался. Он до последнего времени в Лиепае был в команде расстрельщиков. Они убивали советских активистов, евреев. Вечно бегал по городу, как оглашенный, кого еще схватить. И вот появляется в нашем купе прилично одетым и заводит любезные разговоры с Лицисом. Я глазам своим не поверил. Всю дорогу только нас и посвящал в то, что он правоверный католик и едет в Рим на учебу.
— Надо понимать, делал из вас троих свидетелей, которые могли бы в случае нужды тоже подтвердить его католический статус. Куда он исчез? — спросил Казик.