Пусть он положил меньше квадратного метра, но это был лучший квадратный метр этого заведения, как мы все шутили. А Тема гордился тем, что он тоже умеет работать руками. Он, человек, который даже гвоздя правильно вбить не мог.
– А чтобы уехать, надо примерно три с половиной тысячи, ну там всякие экзамены, документы. В общем, деньги, ты сам знаешь, это не проблема, но они еще и не всех пускают, там жесткий фэйс-контроль.
– А еще, мне кажется, там нет восьмидесятых, – очень тихо, после паузы, говорит он.
– Что? Чего нет? – я сомневаюсь, что правильно расслышал.
– Восьмидесятых.
Я посмотрел на него, возникла пауза, и мне кажется, я понял, что он хочет сказать.
– Понимаешь, я у него спросил, почему ваш новый альбом так звучит, вот откуда этот звук в стиле восьмидесятых, то есть я-то думал, что это такой концептуальный ход, а он мне говорит, что это актуально. Я говорю: «В смысле, это дань моде?» «Какой моде?» – говорит он. Я говорю: «Ну вот сейчас все кругом в восьмидесятых, одеваются в стиле восьмидесятых, разговаривают, кино снимают, эта дискотека с этими оплывшими кумирами забытыми, которые в эту страну приезжают, и тут их помнят и любят, а там они на автобусах за пенсионным пособием добираются через весь город к назначенному им мелким чиновником часу, в телевизоре этот вечный новый тысяча девятьсот восемьдесят второй год. И так далее». А он вот тут как раз и говорит, что типа всегда хотел писать актуальную музыку. И меня, знаешь, тут накрыло. То есть я как бы увидел масштабы происходящего, то есть вот с высоты птичьего полета. Это, вот как объяснить, понимаешь, представь себе пространство, в котором даже самый какой ни на есть альтернативный музыкант, который всю жизнь был независимым и никогда ни под кого не прогибался, когда даже он считает, что, чтобы быть актуальным, надо копаться во всяком старье. И все, что он может как музыкант сказать – это процитировать какое-нибудь говно. И это естественно. Люди это обсуждают на полном серьезе, статьи пишут, аналитику. Кто-то хвалит, кто аргументированно ругает. Вот представь себе вот это пространство. Оно окружает тебя со всех сторон – все лучшее в прошлом. Никому даже в голову не приходит, что восьмидесятые не могут быть актуальными. Как это вообще возможно? Как может быть будущее в прошлом? Настоящее – в тридцати годах езды назад? Я бы даже понял, если бы он сказал «деньги». Хорошо. Это я могу понять. Революция – шлюха, я предпочитаю деньги. В конце концов, вот этот цинизм, эта прагматичность, она тоже может быть авангардом. Но вот это. Это какой-то глобальный знак. Молния в дерево. То есть, я думал, это в одежде и музыке. Это игра. Это прикол. Это пощечина общественному вкусу. Вот вам восьмидесятые – жирные и вонючие. Жрите. А это в голове. Я думал, это прикол, а это серьезно. Этот весь застой и эта культура пищеварительная.
– Что?
– Они, понимаешь, они ведь там у себя в восьмидесятых ничего нового не придумали. Это было первый раз в восьмидесятые, когда появился слоган, что мода возвращается каждые двадцать лет. До этого момента все шло вперед, и только в восьмидесятые ничего нового не появилось, и надо было как-то придумать причину жить дальше, рационализировать вот это все. И они переваривали кризис предыдущего десятилетия. Там как бы была такая яма, что с ней за десять лет никто справиться не мог, ни осмыслить, ни перепрыгнуть, ни засыпать и похоронить, им только переварить ее и оставалось, и вся эта музыка, вся это одежда, пластиковая бижутерия, все это кино дебильное. Это все, если посмотреть вот так с высоты – это работа желудка по перевариванию. Это что-то физиологическое. А они ностальгируют, им кажется, это прикольно. А это ошибка выжившего. Все, кто не вынес этого – умер, а те, кто выжил – пришли к нам сюда и живут так, как будто они победили. То, что ты выжил, еще не означает, что ты победил. То, что ты выжил, не означает, что ты выиграл. То, что ты сейчас можешь говорить, означает, что ты просто не захлебнулся этим дерьмом. Когда у всех был забит рот, кто-то проглотил и пошел дальше, а кто-то не смог и умер. Что лучше характеризует эпоху – записки самоубийц или надписи на стенах придорожных туалетов?
А до нового витка еще лет семь. То есть они через пару лет устанут, потом наступит момент тишины года на три, и потом еще года через два накопится нормальный запас тоски по чему-то настоящему – и вернутся малиновые пиджаки. Так у меня уже есть пиджак, а ждать еще семь лет я не хочу, мне неприятно все это. Это была свинская эпоха, и я не хочу возвращаться в нее, а меня упорно возвращают, куда ни кинь, всюду девочки в леггинсах химического цвета и мальчики в пиджаках до локтя подвернутых. Меня тошнит.