Пашик в непонятках – все так классно, все так шоколадно, и тут такое. Устраивает истерики, бьет посуду, валяется в ногах. Мол, как так. Все же так супер. Я не пойму, в чем дело. А она же дело не хитрое, на голубом глазу ему и выкладывает что, мол, так и так, Антон, мол, двустволка, мол, я, Катя, хочу еще одного мужика в постель.
Пашик запивает – смерть и ужас мы приносим людям. Неделю не просыхает. Мало спит. Почти не ест. Думает. Представляет себе, как это возможно брать другого парня за член. Потом думает, что, наверное, придется брать не только рукой. Ночами снятся тревожные сны, как другой парень берет его за член. А у Пашика в этот момент стоит.
– Ты не знаешь, о чем он думает, – я уже хохочу в голос.
– Ну, я могу представить. Как будто это трудно – представить себе, о чем думает парень. Тоже мне «Форт Боярд».
Не важно.
Короче. Он приходит к Кате и говорит что-то типа «зовииии своееего Аааантона». Она его в ванну, отмачивает, бреет, приводит в порядок, душит парфюмом, наливает коньяка и вызывает такси.
И они проводят ночь любви и страсти.
После всего этого Пашика, видимо, тошнит, и мы все знаем чем, и он рвет все отношения с Катей.
А потом еще через месяц его видят в гей-клубе. Трам-пам-пам, и еще пару раз, и еще разок. Танцующим полуголым на столе. Обнимающимся с каким-то уебком на прожженных диванах.
Короче, теперь у Пашика комплекс. И куча рисунков с голыми парнями.
Голые парни на подоконнике, голые парни у зеркала. Художник рисует голого парня, спящего в его постели.
– Подожди, – говорю я, – то есть он попробовал, и ему понравилось? Боже, какая мерзкая история. Ты на «Life» в фейсбуке подписана?
– Именно. Это теперь шутка года, везде, куда приходит Пашик, ему или предлагают секс втроем, или еще как-нибудь намекают. Причем он думает, что никто не знает. А знают все! Вот просто все и все. И всем, в целом-то, плевать, господи-боже, это секс, всего лишь секс. Но для Пашика это все страшно серьезно, и как теперь людям в глаза смотреть.
Вот такая грустная история.
– Однако, – говорю я, – обходя окрестности и не обнаружив оголенной Ольги, отец Онуфрий озадачился.
– В смысле?
– В смысле по грехам нашим нам воздастся… наверное.
Маша, скривив рот набок, с сомнением смотрит на меня. Берет перчатки сумочку, сигареты, зажигалку и телефон (причем, все это каким-то образом зажимает в одной руке), в другую берет пустой коктейль, – все, я пошла флиртовать с Ваней, – целует меня в щеку и уходит.
Я провожаю ее взглядом и остаюсь один. Оглядываюсь и вижу, как у входа, уже почти на улице, мелькает знакомый силуэт Пашика, беру сигареты и иду к выходу.
Пашик стоит на крыльце и пытается прикурить, укрыв огонек от ветра в ладонь. Зажигалка у него старенькая, почти выдохлась. Я подхожу и протягиваю свою.
Пашик прикуривает и собирается уходить, но делает это немного нерешительно. Неуверенный шаг в сторону, взгляд на меня.
– Пашик, – говорю я, – в чем проблема?
Он в нерешительности проходит еще два шага, кажется, что мой голос придал ему уверенности, но потом, что-то передумав, возвращается ко мне.
– Ты тоже знаешь? – говорит он с вызовом, потом сам же этого вызова пугается. – Она тебе рассказала?
– Я задал прямой вопрос, ты вспылил, мне стало интересно. Да, Маша мне все рассказала.
– То есть теперь знают все? – в его голосе мне послышалась надежда. Но я отогнал от себя эту мысль. На что он надеялся?
– Это для тебя просто, – говорит он, – это у тебя все просто. Ты сидишь в своей башне, у тебя там парень живет, и все это знают. И Машка. С которой у вас тоже. И вопросы у тебя прямые. Легко быть смелым, когда все так. Когда это ты.
То, как он говорит сейчас, больше напоминает пьяную исповедь, но Пашик не пьян. Значит, это истерика. Я вдруг понял, в каком напряжении он был все это время. Это становилось даже интересно.
– А я не ты. Мне трудно. То есть я пытаюсь идти и жить дальше. Но вы все вокруг… все люди, которых я считал друзьями. Все стали смеяться, – последние слова он договорил почти шепотом, истерика прошла быстрее, чем летний дождь, значит, не так сильно и маялся.