Но при всем этом он всегда держал дистанцию. Тоже для этого не предпринимая никаких особых усилий. Просто ты всегда понимал, где граница его личного пространства и что ее не следует нарушать. Некоторые считали это высокомерием.
И вот я сидел и ждал Машку, которая, как обычно, немного опаздывала из-за этих пробок, и посматривал на него поверх темных очков, а когда он замечал мой взгляд, я делал вид, что читаю. Всегда свободный в выборе пристрастий и не стесняющийся желаний, я мог легко подойти к понравившейся девушке или парню и дать свой номер телефона, объяснив, что, вот, ты мне нравишься, давай как-нибудь куда-нибудь сходим. Это было легко и естественно, потому что это самое важное. Естественность, с которой ты общаешься, легкость, с которой ты завязываешь контакт, как первый знак того, что все остальное общение будет простым и легким.
Они или перезванивали, или нет, или звонили через полгода, поборов что-то внутри себя, это не важно. Он был тем, рядом с которым я терял дар речи. Мне было трудно говорить с ним. Всегда знающий, что сказать, глядя на него, я забывал все. Меня как будто вырезали из фото, и за мной был грязный серый фон. Вот стоит он, вот стоят наши общие знакомые, мы стоим перед аудиторией, или в очереди в столовую, или где-то у деканата – не важно, все что-то говорят, кто-то смеется, кто-то рассказывает, это такая живая картинка из слов и жестов, поз и сцен. Хор в духе Кейджа. Кто-то с кем-то флиртует, кто-то смеется, кто-то игнорирует. А вот это серое грязное пятно, по форме напоминающее человека, этот силуэт – знакомьтесь, это я.
Все слова, мысли, все мои навыки, все, что делало меня человеком, как будто было написано мелом на доске, и вот пришел он и стер все влажной тряпкой. Остались невнятные круговые разводы.
И всегда. Вместо того чтобы посмотреть ему в глаза и хотя бы улыбнуться, я глупо прятался за книгу. Смотрел на страницу, на строчку, которую пытался прочесть уже который раз, и не только прочесть, но и понять, а сам в этот момент думал о том, что вот сейчас я вновь посмотрю на него, и когда он посмотрит на меня, улыбнусь, я снова смотрел и снова прятался. Очки, книга, черный пиджак, черная футболка под пиджаком.
В конце концов, мне это даже надоело.
– Подавайте чай и сжигайте деньги, – отрывисто приказала Фын-цзе.
Раздались удары в гонг, заиграла музыка. Фын-цзе опустилась на круглый стул, заранее поставленный для нее перед гробом, и во весь голос заплакала. Следом за нею заголосили слуги.
На страницу легла черная тень, я посмотрел – он протянул мне листок бумаги с номером телефона и сказал что-то вроде: «Позвони мне, как-нибудь вечером куда-нибудь сходим вместе».
Я позвонил ему через полчаса, из Машкиной машины из очередной пробки, судорожно придумав повод. Машка косилась на меня с удивлением. Я сидел в ее «Мерседесе SL300» и чудовищно лажал. Я пытался быть спокойным и уверенным, но мой голос дрожал, срывался, я давал петуха, повторял одни и те же слова снова и снова и смеялся таким странным смехом, что после второго раза Машка достала мобильный, нажала на диктофон и приготовилась записывать. «Если бы ты снова это сделал, – сказала она потом, – я бы записала и поставила звук на сообщения от тебя». Но я больше не смеялся.
Когда позже я их познакомил, она сказала, что поняла, о чем была речь.
И тем же вечером мы сидели в ресторане «Красное дерево», и я медленно напивался. Я понимал, что делаю что-то не то, пытался спастись едой, заказал стейк. Мол, чтобы алкоголь сильно не сбивал с ног, надо съесть что-нибудь жирное. Когда стейк принесли, он оказался таким большим и сочным, что я расслабился, решил, что теперь не напьюсь, и выпил еще столько же. В финале я напился так, что ему пришлось принести меня домой и уложить спать. Я не помню, как предложил ему остаться, но он остался.
Утром я обнаружил его и маму, которая, надо заметить, не часто брала выходной, но именно сегодня решила поработать из дома, мирно пьющими чай на кухне. Мама сделала мне очень сладкого чаю и пожарила яичницу с ветчиной, и они стали троллить: обсуждать, как я вчера напился и как я себя вел, как будто меня не было в комнате. Это продолжалось до тех пор, пока мне не стало так стыдно, что я убежал в ванную, где просидел почти два часа в тщетных попытках привести себя в божеский вид, хотя на самом деле ждал, когда все разойдутся. Когда я вышел, мама сказала, что Витька ушел почти сразу, как я сбежал.
Я был в отчаянии. Теперь он будет думать, что я алкоголик, придурок и черт те что. Но, к моему удивлению, он перезвонил вечером и сказал, что все было прекрасно и что у меня чудесная мама, с которой они завтра собрались в театр, а я могу присоединиться, тем более что билеты он уже купил.