Знай, что, если отъ тебя выйдетъ огнь[707] и пожжетъ другихъ, то Богъ отъ руки твоей взыщетъ души, пожженныя огнемъ твоимъ. Если ты и не ввергаешь въ огонь, но соглашаешься съ ввергающимъ и услаждаешься этимъ, то на судѣ будешь сообщникомъ его. Если любишь кротость, пребывай въ мирѣ. И если сподобишься мира, то во всякое время будешь радоваться. Взыщи разума, а не золота; облекись въ смиреніе, а не въ виссонъ; стяжи миръ, а не царство.
Разуменъ только имѣющій смиреніе, а не имѣющій смиренія не будетъ разуменъ. Смиренномудръ только мирный, а немирный не смиренномудръ; и миренъ — только радующійся. На всѣхъ путяхъ, какими ходятъ люди въ мірѣ, не обрѣтаютъ они мира, пока не приблизятся къ надеждѣ на Бога. Сердце не умиряется отъ труда и преткновеній, пока не придетъ въ него надежда, и не умиритъ сердца, и не {426} прольетъ въ него радости. О ней‑то изрекли достопоклоняемыя и исполненныя святости Уста: пріидите ко Мнѣ вси труждающіися и обремененніи, и Азъ упокою вы (Матѳ. 11, 28). Приблизься, говоритъ Онъ, къ надеждѣ на Меня, и упокоишься отъ труда и страха.
Надежда на Бога возвышаетъ сердце, а страхъ геенны сокрушаетъ его. Свѣтъ ума порождаетъ вѣру, а вѣра порождаетъ утѣшеніе надежды, надежда же укрѣпляетъ сердце. Вѣра есть откровеніе разумѣнія[708], и, когда помрачится умъ, вѣра сокрывается, господствуетъ надъ нами страхъ и отсѣкаетъ нашу надежду. Вѣра, происходящая отъ ученья, не освобождаетъ человѣка отъ гордости и сомнѣнія; освобождаетъ же та, которая зрится разумѣніемъ[709] и возсіяваетъ (въ разумѣ), и называется познаніемъ и явленіемъ истины. Пока умъ разумѣваетъ Бога, какъ Бога, явленіемъ разумѣнія[710], не приближается къ сердцу страхъ. Когда бываетъ попущено впасть намъ въ омраченіе и утратить это разумѣніе, то, пока не смиримся, бываетъ въ насъ страхъ, доколѣ не приблизитъ онъ насъ къ смиренію и покаянію.
Сынъ Божій претерпѣлъ крестъ: потому мы, грѣшные, будемъ смѣло полагаться на покаяніе. Ибо, если одинъ только (внѣшній) видъ покаянія въ царѣ Ахавѣ отвратилъ отъ него гнѣвъ[711], то не будетъ для насъ безполезною истинность нашего покаянія. Если одинъ видъ смиренія въ немъ, безъ истины (покаянія), отвратилъ отъ него гнѣвъ, то не тѣмъ ли паче отвратитъ отъ насъ, истинно печалящихся о грѣхахъ нашихъ? {427} Скорбь ума достаточна, чтобы замѣнить всякое тѣлесное дѣланіе.
Святый Григорій говоритъ: тотъ — храмъ благодати, кто срастворенъ съ Богомъ и всегда озабоченъ мыслію о судѣ Его. Что же значитъ имѣть попеченіе о судѣ Его, какъ не искать всегда упокоенія Его, какъ не печалиться и не заботиться непрестанно о томъ, что не можемъ достигнуть совершенства по немощи естества нашего? Имѣть непрестанную печаль о семъ — значитъ непрестанно носить въ душѣ своей памятованіе о Богѣ, какъ сказалъ блаженный Василій. Неразсѣянная молитва производитъ въ душѣ ясную мысль о Богѣ. И водруженіе нами въ себѣ Бога памятованіемъ — вотъ вселеніе въ насъ Бога. Такъ содѣлываемся мы храмомъ Божіимъ. Вотъ это и есть попеченіе и сердце сокрушенное — для уготовленія покоя Ему! Ему слава во вѣки! Аминь.
СЛОВО 90.
О невольныхъ лукавыхъ помыслахъ, происходящихъ отъ предшествовавшихъ имъ разслабленія и нерадѣнія.
Иные подкрѣпляютъ тѣло и желаютъ дать ему малый покой ради дѣла Божія, пока не соберутся съ силами, — и опять возвращаются къ дѣлу своему. Посему въ немногіе дни покоя своего да не разоримъ совершенно охраненія себя и не предадимъ на разореніе души своей, какъ люди, не имѣющіе намѣренія снова возвратиться къ дѣлу своему. Иные во время мира поражаются стрѣлами вражіими: это суть тѣ, которые по дерзновенію воли своей собираютъ вещество[712] душамъ своимъ и въ странѣ святой, т. е. въ молитвѣ, видятъ себя одѣтыми въ нечистую одежду. А это есть то самое, что движется въ душѣ ихъ въ часъ помышленія о Богѣ и молитвы. Что пріобрѣли {428} мы во время нерадѣнія своего, то и посрамляетъ насъ во время молитвы нашей.
Трезвенность помогаетъ человѣку больше, чѣмъ дѣло, а разрѣшеніе[713] вредитъ ему больше, чѣмъ покой. Отъ покоя происходятъ и тревожатъ человѣка домашнія брани, но онъ имѣетъ возможность прекратить ихъ. Ибо, когда человѣкъ оставитъ покой и возвратится на мѣсто дѣлъ, брани сіи отъемлются отъ него и удаляются. Но не таково то, что порождается разрѣшеніемъ, каково порождаемое разслабленіемъ и покоемъ. Ибо, пока человѣкъ во время покоя пребываетъ въ области свободы своей, можетъ онъ снова возвратиться и управить собою по установленію правила своего, потому что онъ еще въ области свободы своей. Но, давая себѣ разрѣшеніе, выходитъ онъ изъ области свободы своей. Если бы человѣкъ не отринулъ совершенно храненія себя, то не былъ бы съ насиліемъ и невольно вынужденъ покоряться тому, что не доставляетъ ему покоя; и если бы не вышелъ совершенно изъ предѣловъ свободы, то не случались бы съ нимъ обстоятельства, насильно привязывающія его къ тому, чему не въ силахъ онъ противиться.
711
3 кн. Царствъ, 21 гл., 27—29 ст. Преп. Исаакъ хочетъ этимъ сказать, что покаяніе Ахава выразилось только внѣшнимъ образомъ: онъ „разодралъ одежды свои и возложилъ на тѣло свое вретище, и постился, и спалъ во вретищѣ, и ходилъ печально“. Такъ сказано въ еврейскомъ текстѣ этого мѣста книги Царствъ, которымъ, по-видимому, пользовался преп. Исаакъ: но въ греческомъ текстѣ есть слова, которыхъ нѣтъ въ еврейскомъ, и изъ которыхъ видно, что покаяніе Ахава было не только внѣшнимъ, а именно: сказано, что онъ „умилился предъ Господомъ, ходилъ и плакалъ“.