СЛОВО 38.
О томъ, какъ по возбуждающимся въ человѣкѣ помысламъ узнавать, на какой степени стоитъ онъ.
Человѣкъ, пока въ нерадѣніи, боится часа смертнаго; а когда приблизится къ Богу, боится срѣтенія суда; когда же всецѣло подвинется впередъ[218], тогда любовію поглощается тотъ и другой страхъ. Почему же это? Потому, что, когда остается кто въ вѣдѣніи и житіи тѣлесномъ[219], ужасается онъ смерти; когда же бываетъ въ вѣдѣніи душевномъ и въ житіи добромъ, умъ его всякій часъ бываетъ занятъ памятованіемъ будущаго суда, такъ какъ право стоитъ онъ по самому естеству, движется въ душевномъ чинѣ, пребываетъ въ своемъ вѣдѣніи и житіи[220], и до́брѣ устрояется для того, чтобы приблизиться къ Богу. Но когда достигнетъ онаго вѣдѣнія истины, вслѣдствіе движенія въ немъ уразумѣнія тайнъ Божіихъ и вслѣдствіе утвержденія надежды будущаго, тогда любовію поглощается и оный тѣлесный человѣкъ, подобно животному боящійся закланія, и человѣкъ разумный, боящійся суда Божія; содѣлавшійся же сыномъ украшается любовію, а не устрашающимъ вразумляется жезломъ. Азъ же и домъ отца моего служити будемъ Господеви (Нав. 24, 15).
Кто достигъ любви Божіей, тотъ не желаетъ уже снова пребывать здѣсь, потому что любовь сія уничтожаетъ страхъ[221]. И я, возлюбленные, поелику вдался въ юродство, то не могу сохранить тайну въ {160} молчаніи, но дѣлаюсь безумнымъ[222] для пользы братіи, потому что такова истинная любовь: она не можетъ содержать что‑либо втайнѣ отъ возлюбленныхъ своихъ. Когда писалъ я это, персты мои неоднократно останавливались на хартіи, и не могъ я терпѣть отъ сладости, вторгавшейся въ сердце мое и заставлявшей умолкнуть чувства. Впрочемъ, блаженъ, у кого помышленіе всегда о Богѣ, кто удержался отъ всего мірского, и съ Нимъ однимъ пребывалъ въ бесѣдѣ вѣдѣнія своего. И если не оскудѣетъ терпѣніемъ, то недолго замедлитъ увидѣть плодъ.
Радость о Богѣ крѣпче здѣшней жизни, и кто обрѣлъ ее, тотъ не только не посмотритъ на страданія, но даже не обратитъ взора на жизнь свою, и не будетъ тамъ иного чувства, если дѣйствительно была сія радость. Любовь сладостнѣе жизни, и разумѣніе Бога, отъ котораго рождается любовь, сладостнѣе меда и сота. Любви — не печаль принять тяжкую смерть за любящихъ. Любовь есть порожденіе вѣдѣнія, а вѣдѣніе есть порожденіе душевнаго здравія, здравіе же душевное есть сила, происшедшая отъ продолжительнаго терпѣнія.
Вопросъ. Что такое вѣдѣніе[223]?
Отвѣтъ. Ощущеніе безсмертной жизни.
Вопросъ. Что такое безсмертная жизнь?
Отвѣтъ. Ощущеніе Бога; потому что любовь отъ вѣдѣнія, а вѣдѣніе Бога есть царь всѣхъ пожеланій, и сердцу, пріемлющему оное, всякая сладость на землѣ излишня. Ибо нѣтъ ничего подобнаго сладости познанія Божія.
Исполни, Господи, сердце мое жизни вѣчной!
Жизнь вѣчная есть утѣшеніе въ Богѣ; и кто обрѣлъ утѣшеніе въ Богѣ, тотъ почитаетъ излишнимъ утѣшеніе мірское.
Вопросъ. Откуда человѣкъ узнаетъ, что пріялъ онъ мудрость отъ Духа?
{161} Отвѣтъ. Отъ самой мудрости, которая въ сокровенности его и въ чувствахъ учитъ его смиреннымъ нравамъ; и въ умѣ его открывается ему, какъ будетъ принято смиреніе.
Вопросъ. Изъ чего узнаетъ человѣкъ, что достигъ смиренія?
Отвѣтъ. Изъ того, что находитъ для себя гнуснымъ угождать міру своимъ общеніемъ съ нимъ или словомъ; и въ глазахъ его ненавистна слава міра сего.
Вопросъ. Что такое страсти?
Отвѣтъ. Прираженія, которыя производятся вещами міра сего, побуждая тѣло удовлетворять излишней его потребности; и прираженія сіи не прекращаются, пока стоитъ сей міръ. Но человѣкъ, который сподобился Божественной благодати, вкусилъ и ощутилъ нѣчто высшее сего[224], не попускаетъ прираженіямъ симъ входить въ сердце его; потому что на мѣстѣ ихъ утвердилось въ немъ другое, лучшее ихъ, вожделѣніе, и къ сердцу его не приближаются ни самыя сіи прираженія, ни порождаемое ими, но остаются они бездѣйственными, — не потому, что нѣтъ уже страстныхъ прираженій, но потому, что пріемлющее ихъ сердце мертво для нихъ и живетъ чѣмъ‑то инымъ; — не потому, что человѣкъ пересталъ хранить разсужденіе и дѣла его, но потому, что въ умѣ его нѣтъ ни отъ чего тревоги: ибо сознаніе его насыщено, насладившись чѣмъ‑то инымъ[225].
Сердце, которое пріяло въ себя ощущеніе духовнаго и ясное созерцаніе будущаго вѣка, таково же бываетъ въ сознаніи своемъ къ памятованію страстей, каковъ человѣкъ, насытившійся дорогою пищею, къ иной, несходной съ тою и предложенной ему, пищѣ, т. е. вовсе не обращаетъ на нее вниманія, не желаетъ ея, а паче, гнушается ею и отвращается отъ нея, не потому только, что она сама въ себѣ гнусна и отвратительна, но и потому, что человѣкъ насытился первою, {162} лучшею пищею, которою онъ питался, не такъ, какъ расточившій часть свою и возжелавшій потомъ рожцевъ, поелику напередъ уже расточилъ отцовское богатство, какое имѣлъ[226]. И притомъ, кому ввѣрено сокровище, тотъ не спитъ.