Все это стоит… извините за выражение, но по крайней мере ты придумал для себя цель, хотя бы и минутную, сортирную, блаженную, как тебе подскажет добрый или злой дух.
Наконец мы добираемся до казарм. «Кругом» и «разойдись». Солдаты мечутся, атакуют лестницы, места сладостного облегчения на первом, на втором, на третьем этаже, остальные — те, кто живет еще выше, — летят прямо на газон. Меня ждет рай в помещении четвертой роты. Я задерживаюсь, крадучись, пробираюсь вдоль зданий, потом проскальзываю в казарму. Понятно, что и там то же устройство, как и всюду в казарменном мире, где все оборудовано не по-людски, но зато последовательно и принципиально. Будь то новичок или старый фронтовик — все равно: чтобы получить свою долю блаженства, он должен подняться по ступенькам, стать на какие-то две высокие педали, повесить ремень на шею, спустить штаны, вцепиться руками в две скобы, повиснуть на них, и… на весь мир с высоты. Каждый жест, каждое движение точно рассчитаны по времени, все происходит по команде невидимого, но вездесущего Шопора. И старый фронтовик, и новичок одинаково должны справлять свою нужду сознательно, принципиально, в стоячем положении. Для чего? Это было первое, о чем нас предупредил гарнизонный врач, когда мы явились на военную службу. Чтобы смыть свои испражнения, солдат должен взять ручку бачка, то есть оглянуться, увидеть то, что он оставил после себя, и судить о своем здоровье, проверить, насколько успешно он сможет в этот день послужить родине, и с благодарностью подумать — это прежде всего! — что военное ведомство, как и все государство, всюду проявляет мудрую заботу о нем. Если бы обо мне всюду предусмотрительно не заботились, у меня появилась бы возможность присесть для выполнения интимной задачи и я, глупая деревенщина, заметим себе, оказался бы во власти грязи и заразы. И наконец, я должен осознать, что я — ничто: мои начальники — командиры отделений, взводов, мой ефрейтор, мой ротный командир могут целиком смыть меня в канализацию. Я ценен своей способностью подчиняться, слушаться, точно выполнять приказы.
В данную минуту я хотел сознательно и с благодарностью выполнить задачу, на которой и так был полностью сосредоточен. Словом, как я уже сказал, меня накормили какой-то дрянью, и я жестоко страдал от поноса. Я повис, вцепившись обеими руками в скобы над отверстием канализации или истории, не в силах что-либо сделать с собой. Я ничего не мог сделать в висячем положении человека, у которого схватило живот. И потому четверть часа, полчаса, а может, и дольше я висел, словно распятый и… В конце концов совершенно измочаленный, я дрожал от озноба и слабости. Я продрог до мозга костей, и вместе с тем меня кидало в жар. Я мечтал о тепле. У меня было одно желание: притулиться где-нибудь в теплой норке, окрепнуть в тепле, как зародыш! Не нужно солнца, достаточно даже чадной жаровни. Может быть, еще лучше — тепло конюшни или коровьего хлева. Прижаться, лежа на соломе, к теплому брюху коня или коровы и заснуть у них под боком, спать беспробудно до судного дня, когда бог призовет промерзших, измученных поносом солдатиков в согретый, прокуренный рай небесный.
Итак, тащусь я по коридору четвертой роты, и вдруг из каких-то дверей выходит человек в чинах. Я вижу и даже сознаю, что мне надо вытянуться и поприветствовать его, но не в силах даже поднять руки. Чин не больно высокий, если взять абсолютно, но в глазах рядового новичка — вершина для солдата. За то, что я вовремя не поприветствовал его, он может приказать мне пятьдесят раз присесть, или ползти вниз по лестнице на животе, или на карачках обскакать двор, выкрикивая при этом: «Я не поприветствовал своего начальника, я не поприветствовал…» Но он только недовольно и даже как-то нехотя заметил:
— Вы ползете, как таракан после пива.
И он остановился возле меня.
Я тоже остановился. Стою и гляжу на него в недоумении. И даже дерзко позволил себе посмотреть не только на знаки различия, но и в лицо, а он, вместо того чтобы швырнуть меня своей командой на землю, сказал с усилием и даже с некоторым сочувствием в голосе:
— Деревенщина, приветствовать не умеешь, что ли?
Деревенщина, конечно, ругательство, но оно прозвучало благожелательно, мягко, я ощутил за ним улыбку и намерение поболтать. В конце концов я вытянулся и приветствовал его как бога, пожирая глазами.