Так я уговариваю Бенчата, утешая себя и его. А ему хоть бы что, он и не думает вскочить, схватить свое одеяло и стремглав помчаться вместе со мной через двор в госпиталь. Остальные солдаты, грязные как настоящие свиньи, надраиваются во дворе, готовясь чистенькими, будто барышни, предстать на поверку. А Бенчат и ухом не ведет. Он кажется мне, еще более угнетенным, чем на полигоне. Как пришел, так и завалился на койку и глазеет, уставясь на дно верхней, на все уговоры не отвечает ни слова и не шелохнется. Он страдает возвышенно, молча. Черт его знает, откуда у него такое самомнение и вообще откуда юно берется у людей? Как ни смешно, но Бенчат отчасти напоминает мне Яношика. Ладно, мол, что уж. Сгнию в тюрьме — мне все равно. Если вы меня испекли, так и ешьте!
Долгонько пришлось мне с ним повозиться, прежде чем он поддался на уговоры, накинул одеяло на плечи, будто арестант или завсегдатай госпиталя, и поплелся за мной.
Почему он теперь в еще большем отчаянии, чем на стрельбище, этого, признаться, я не знал. Он был совершенно здоров, потому что пил только чистую воду, как конь, ел лишь хлеб и предпочитал голодать, если какая-нибудь пища ему не нравилась. Пока я корчился от болей в укромном уголке четвертой роты, он, как я узнал позднее, разошелся во всю и избил в кровь своего земляка Ондру Михну. Сейчас Бенчата ожидали более крупные неприятности, чем я мог думать.
Рапорт, гауптвахта, ефрейторы его не интересовали, он смотрел на все это свысока, его интересовал лишь земляк. Бенчат бурей влетел в спальню Ондры Михны и вызвал его: «Ты кто такой? Мой земляк? Таких земляков, как ты, и в навозной куче не сыщешь! Повтори-ка теперь, повтори мне прямо в глаза при товарищах, что ты скажешь дома? Кто сволочь — я или ефрейторы? Говори сейчас же! Я, по-твоему, не мужчина? Говори! Говори! Я хочу все это услышать от тебя! Скажешь? Что ты скажешь? Что ты можешь сказать?» И Бенчат так привязался, так прицепился к Михне, что тот грубо ответил ему, что именно он скажет. Что? То, что видел, — лишь чистую правду. Товарищи по спальне его уже изругали, пристыдили. И он признал, что сделал глупость. Это не был злой или подлый человек, но когда еще и Бенчат пристал к нему как с ножом к горлу и стал грозить, Михна вынужден был сказать — чтобы верзила Бенчат не забывался и на всю жизнь запомнил, — что он, Ондра Михна, его не побоится. «Скажи это еще раз, недоносок!» И «недоносок» повторил свои слова. После этого заварилась каша — они подрались в кровь. Бенчат, как мне потом рассказывали солдаты из отделения Михны, расквитался и мог бы вполне этим удовлетвориться, очевидно, мог бы понять, что Ондра Михна к этому делу относится совсем не так серьезно, как говорит. Офицеры и ефрейторы для него не люди, могут на нем ездить, пахать на нем как угодно, думать о нем, что угодно, — солдатчина другой мир. Ад, через который должен пройти всякий мужчина. Вернувшись домой, он забудет и думать о солдатчине. Солдатчина это дупло, зарубка на стволе дерева, которая со временем закроется и зарастет…
Бенчат как завалился, так и лежит с тех пор, вперив глаза в верхнюю койку. Он не способен думать, в ужасе горестно представляя себе что-то такое, о чем я не подозреваю. Я лишь догадываюсь, о чем он может мечтать: он приедет на родину, зайдет в корчму — куда же еще? — закажет, вконец измученный, разбитый, пива или рому. Ему хочется отдохнуть дома, как в раю, исцелиться, а тут кто-нибудь из его сверстников начнет издеваться, говорить, что кое-кто в солдатчине сплоховал перед офицером и расплакался, как сопливый мальчишка. И всякий начнет клевать Бенчата, потому что в деревне все уже давно известно. И потому ему и думать о доме, даже и мечтать о нем нельзя.
Четырехэтажные здания казарм четвертой и пятой рот, «зараженных большевизмом», соединены между собой одноэтажной постройкой с какой-то вышкой в центре. С одной стороны вышки — окна с решеткой и постовая будка — это гауптвахта; в другом крыле, без решеток на окнах, размещаются души, приемная гарнизонного врача и столь желанный нам рай — госпиталь. Там нас принимал врач, когда мы начинали военную службу. Как положено, мы вымылись под душем, построились по росту и предстали перед врачом, чтобы он убедился, что мы здоровы и никто не болен дурной болезнью. Первым перед ним предстал рыжий Бенчат, самый высокий из новобранцев. За ним, по росту, следовал я. С тех пор мы знакомы…