Я вхожу в положение Бенчата, от души желаю ему отвлечься. Зловонная атмосфера палаты парализовала его мозг. И мне в этом чистилище хорошо. Я не оцепенел под этим наркозом, хотя валялся и бездельничал вместе с остальными. Для развлечения я выдумывал разные бессмыслицы. Вскоре появилось и наше «провидение» — Мелиш. Он завалился на кровать и за все время не двинул и пальцем на ноге. Я не сводил с него глаз, лицезреть его было для меня истинным наслаждением. По другую сторону от меня лежал Бенчат. Он еще больше порыжел в плену своих мучительных мыслей. Мне не нужно было гадать, я и так знал, что он беспрестанно спрашивает самого себя и неподвижные тела, лежащие вокруг: «Могу ли я когда-нибудь вернуться домой, такой, как есть, после того что случилось и что от меня не отстанет?» Я пытался думать, как он, представить себя на его месте: «Такой ты от природы. Хороший в душе человек. И ты не можешь простить себе, что плакал. Ты бессильно бил ногами по земле, как ребенок, на глазах у этих ефрейторов, командира и немецкого капитана с моноклем». И я тоже растерянно думал: «Может быть, уже настало время? Настало, наступает. Это будет твое время, рыжий Бенчат». И то, что я не осмеливался произнести вслух, я говорил ему в душе: «Друг, если подумать, ты не должен чего-то дожидаться, откладывать, допускать, чтобы они по-прежнему считали тебя беспомощным мальчишкой, который плачет, бросается на землю, злобно царапается и бьет ногами по земле. Иначе все отзовется на тебе же…»
У окна стоял вечный симулянт Ондрейчек.
По дороге прошла женщина.
— Да-а, вот бы эту бабу… — неопределенно заметил он.
— На фронте у меня их было сколько угодно. За половину буханки хлеба, за порцию мармелада, — пробормотал Майтан, ни к кому не обращаясь.
— С голодухи, должно быть, — поддержал его Суркош, механик из автомастерских. — Молодые русские женщины — все коммунистки. Они не стыдятся, но сходятся с мужчиной только по любви, когда сами захотят. Я это испытал. Под Владимировкой я по уши завяз в грязи — тьфу, провалиться бы таким дорогам! Что мне было делать? Степь. На километры ни одного дома. Я ел хлеб крохотными кусочками, ожидая, что подвернется машина с каким-нибудь немчиком. На меня наткнулась легковая машина, но промчалась мимо. Чтоб тебе! Погоди же, вторая от меня не уйдет. Я подстерегал с автоматом в руках: прострелю шины, если она не остановится. У меня уже темнело в глазах, в животе урчало, как гармоника. Показался тяжело нагруженный неуклюжий грузовик. Ну, погоди же! Я пополз навстречу, чтобы видеть, чем рискую. Неохотно, но грузовик все же подобрал меня, потому что шофер вез русскую барышню. Ну, сами понимаете, если появился парень, заговоривший по-словацки, немцу пришлось поневоле уступить. Он злобно сунул мне кусок хлеба. Барышня была медичка, красивая девушка. Она впрыснула мне полкубика глюкозы. И мы тут же подружились. Я жил у нее в передней. Я мылся при ней в тазу с ног до головы. Она-то и научила меня не стыдиться наготы. Это естественно, говорила она. Я чувствовал себя перед ней маленьким мальчиком. Что вы хотите, если она лечила мне ноги или мыла спину, когда бы я ни пришел, пропыленный, будто мельник. Но когда я был одет, притронуться к ней — ни-ни, и думать было нечего, пока однажды мне это не показалось глупым. «Мы ведь все-таки на войне», — подумал я.
Она, Зиночка, говорила, что я хороший парень, но ужасно несознательный и что — ей-богу! — предпочла бы насыпать надо мной могильный холм, чем считать меня своим врагом. Но она не зарезала меня, словно борова, когда я храпел в передней. И после — тоже нет…
Я бы женился на ней, так она мне нравилась, была такая умница. Но на войне человек, как сами вы знаете, становится бездушной скотиной. С какой стати я ей продовольствие задаром таскать буду, когда у всех ребят в мастерских бабы есть. Один раз, второй раз не принес ей половины пайка, как это делал раньше. Она молчит, ни словечка, ведет себя как на в чем не бывало. Как-то вечером я загородил ей дорогу и как гаркну над ее ухом: «Зиночка, а ты не голодна?»
При этих словах механик из автомастерской горько усмехнулся и неожиданно сел. Вдруг прорвалась охватившая его ярость. Он хлопнул в ладоши, улюлюкнул, как тогда: «Давай!» И тут в лицо ему плеснула красная жидкость и потекла по его груди и по стене над головой.
Слушая рассказ механика, я не заметил, как Бенчат потянулся за пивной кружкой и возмущенно выплеснул в лицо рассказчика раствор марганцовки, которым сосед полоскал горло.
Сжав кружку, Бенчат ожидал, что сейчас ему вдребезги разнесут башку. Цветная жидкость залила глаза механику. Все замерли, пока Суркош не стал вытирать лицо рукавом. К моему удивлению, он ограничился тем, что выругался: