— Видали идиота?
Этот эпизод никого не взволновал. Солдаты лишь еле приподняли головы с подушек. Меньше всего эта выходка пришлась по душе самому же Бенчату, хотя он все еще настороженно держал кружку.
— Скажи еще словечко, гад! Только попробуй, — грозил Бенчат, сердитый и жалкий.
Мелиш реагировал по-своему, громко расхохотавшись. Остальным не было даже смешно. Стычка обернулась так, что сержанту пришлось даже еще успокаивать Бенчата:
— Бенчат! Глупость какая, просто чепуха! — хотел он объяснить, но, едва начав, тут же махнул рукой: — И вправду, ребята, чепуха.
Суркошу он приказал промыть глаза, санитара попросил вытереть стену, а Бенчату напомнил о печке.
— Человек на фронте становится настоящей скотиной, — заключил Мелиш. — Расскажи-ка лучше, Суркош, чем же все кончилось?
— Кончилось, — огрызнулся механик Суркош. — Молокососу этого не понять, ему лишь бы к слову придраться. — Он нахмурился, но все же неожиданно добавил: — Она сказала: «Все равно война — это война». Но не заплакала. Понимаешь теперь, рыжая башка, чего тебе недостает для настоящего мужчины?
— Ладно, ладно, Суркош, не ворчи. — И сержант продолжал, явно имея в виду Бенчата, но не обращаясь прямо к нему: — А кто вот этому поверит? Посмотрите, ребята, на мои руки.
У него были красивые руки с длинными гибкими пальцами.
— Что вы на них видите? Что? Ничего, решительно ничего. Один я вижу.
Он смолк. В конце концов его руки никого не заинтересовали настолько, чтобы даже повернуть голову.
— Чепуха! Почему я об этом говорю? Я учитель, регент. Бывший. Когда-то я любил музыку. На Украине я жил у старой учительницы, словно под крылышком у родной матери. Однажды она достала из-под печки порядочную стопку граммофонных пластинок. Патефон, хе-хе, сударь! Она ведь мне доверяла. Это были хоровые русские песни. Я слушал их и чуть ли не ревел как корова, такие они были. Бедняжка учительница слушала их вместе со мной. Немцам я говорил, что это мои пластинки и что солдат может послушать и русские песни…
Но когда нам пришлось уходить, я забрал все с собой. Она только глядела на меня. Я держал пластинки перед собой, а за спиной у меня была полная выкладка. Взбираясь на грузовик, я посмотрел на мостовую, потом на учительницу, которая стояла у садовой калитки. Я выпустил пластинки из рук все до единой. Почему? Почему, ребята, я это сделал? Я и сам не знаю. Бенчат, ты обо мне этого не сказал бы, а? Хе-хе, меня очень трогали русские хоровые песни и эту беднягу старуху — тоже. Но в осколках на мостовой было что-то посильнее…
Или я собирал великолепные экземпляры мандолин и балалаек. Я играл на них, как музыкант, а потом — тр-рах! — насаживал их на колья. Самый лучший инструмент я разбил о голову немецкого часового. Глупый он был, такой болван. Он охранял огромную пирамиду пшеницы. Я наигрывал русскую песенку, а когда он выпучил на меня глаза, я насадил инструмент на его шею, как хомут.
Разве не чепуха? Когда я приехал домой в отпуск, отец и мать глядят на мои пальцы. Я им говорю: кто с ума сошел — я или вы? А они еще просят: сыграй мол, Милош, пожалуйста, сыграй, коли домой вернулся жив и здоров. Взял я отцовскую скрипку и шмыг с ней в угол. Пусть думают, что воспитали чудесного музыканта. Нет, человек — это свинья, самая обыкновенная свинья. Лучше бы мне и на глаза им не показываться.
Как в раю, провели мы в госпитале недели три. Фронтовики научились ходить к нам в палату на посиделки. Сперва они по большей части помалкивали, и языки развязались лишь постепенно. Бывалые солдаты рассказывали свои приключения на Украине, делились опытом. Наконец, читали нам письма от своих возлюбленных. Некоторым солдатам было трудно выразить свои чувства на бумаге, и какой-то плут сообразил, что я могу помочь. И я стал сочинять ответы, сначала на письма самые простые, а потом и на все подряд. Черновики писем мы читали вслух, и я пользовался большим успехом. Бенчат лишь укоризненно поглядывал на меня: «Как, мол, ты можешь?!» Он сердился, возмущался. Где-то он усвоил представление о святости чувств и о том, что о них нельзя говорить публично. Потом он лишь удивлялся, наконец признал, что влюбленный взгляд нужно подкрепить словами, особенно если девушка и парень в разлуке, если парень год, а то и два не получит отпуска из опасения, что будет распространять вокруг себя политическую «заразу». Бенчат согласился со мной, но моя способность выражать чужие чувства все-таки казалась ему подозрительной и он считал ее жульничеством.