Все ясно. Слева от нас расположены Низкие Татры, у их подножия, в долине, проходит линия фронта, и это даже не линия, а скорее сплошная завеса артиллерийского огня. Я не однажды поднимался на этот великолепный горный хребет с обеих сторон. И хотя горы утопали в отвратительном холодном тумане, я мог хорошо здесь сориентироваться или, во всяком случае, так считал. На этих горных вершинах вы можете вертеть меня во все стороны, как щенка в мешке, которого собираются утопить, но я сразу же соображу, с какой стороны Погронье, где находится Липтов. Значит, я могу рискнуть и отправиться в поход.
— Куда вы идете? — спросил еще командир.
— В Липтов.
— В Липтов? — удивленно переспросил он.
И он учинил мне обстоятельный допрос, вникая в мельчайшие подробности.
— Итак, вы направляетесь в Липтов как пропагандист? Гм… — И он предложил мне место у костра. — Садитесь.
Я сел. У меня был тогда совсем неподходящий вид, чтобы поднять боевой дух подпольных национальных комитетов. В этом явно гораздо больше нуждался я сам. Другое дело, если бы командир дал или продал бы мне сапоги. Меня, как и жителей Липтова, совсем не нужно было убеждать, что мы победим.
— А скажите, убили вы хоть одного немца? — озабоченно и вместе с тем очень просто спросил меня командир.
Я тогда только засмеялся, хотя мне было совсем не до смеха. Не только не убил, но и мухи немецкой в корчме не обидел.
Командир хлопнул меня по плечу и в свою очередь рассмеялся. «Смех растопил лед», — подумалось мне еще. Я вынул из хлебной сумки бутылку рому. Командир ударом кулака вышиб пробку, и мы как следует хлебнули. Затем я достал из своей сумки три шоколадные конфеты. Это было в общем все, что там лежало, если не считать рубашки на смену.
Он взял одну конфету, подержал ее в пальцах, оглядел со всех сторон, посмотрел на меня и вдруг сунул конфету в рот, не развернув, вместе со станиолевой оболочкой. Это произошло так неожиданно, что я остолбенел от удивления. А он снова рассмеялся, конфета при этом перекатывалась у него во рту, как шарик в полицейском свистке. Конфета — это всего лишь конфета, но она символизировала высокий уровень моего морального состояния: сберегая ее, я постился два дня. Я не притронулся к этим трем конфетам, слизывая росу с травы и собирая чернику, замерзшую на кустиках. Конфеты дала мне быстрицкая патриотка, когда провожала нас в тот печальный день в горы. А сейчас все это кончилось веселым смехом. Командир при всей своей сердечности, не совсем искренней, подверг меня неожиданному испытанию.
— Какие предрассудки у тебя, интеллигент? — Он выплюнул конфету в костер и теперь уже серьезно спросил: — А вы, гражданин, не думаете, что и пропагандисту следовало бы научиться воевать?
— Конечно, следовало! Но если он до сих пор не научился, так уж вряд ли и научится.
— Ну, научится! Ой, как еще научится! Хотите?
— Хочу.
— Вы говорите, что знаете Липтов?
— Да, знаю, надо полагать. Я недурной турист.
— Значит, вы серьезно хотите научиться воевать?
— Да. Хочу.
Командир, закрыв глаза, прислушался. Я тоже невольно закрыл глаза и тоже прислушался. И ясно услышал справа, слева, с погронской стороны и с липтовской — словом, отовсюду грохот вражеской канонады. Я даже разобрал, как тарахтят пулеметы, отвечая друг другу то короткими, то длинными очередями. Представив себе место, где мы ночуем, я подумал, что наш лагерь среди горных хребтов — это островок, со всех сторон окруженный громом стрельбы и смертью.
Украдкой, по-мужски насмешливо, командир посмотрел на меня, давая понять, что научиться воевать — в эту минуту значит научиться побеждать свой страх и не думать о себе.
Итак, несмотря на усталость, я ощутил, что задето мое мужское самолюбие, и мне невольно захотелось научиться воевать, проверить, настоящий ли страх я испытываю, победить его и, если сумею, стать выше него.
— В самом деле хотите? Вы сказали, что знаете Липтов. В бригаде у меня есть отличный разведчик, лучшего быть не может. Он говорит только то, что видел, в чем убедился и что подсчитал. Я могу положиться на него всегда и во всем. В бригаде он почти год. Это словак. Что вы скажете на это, товарищ пропагандист?
— Товарищ командир, а что я должен сказать?
— Нет, лучше ничего не говорите! Вот, если вам угодно, товарищ пропагандист, этот человек научит вас воевать.