Через четверть часа откуда-то из тумана он привел высокого сухопарого парня в кожаном танкистском шлеме. Лучший разведчик бригады, конечно, заслуживает внимания. Командир им хвалится, но, должно быть, от голода и утомления я совсем ослеп, потому что не узнал этого человека сразу же. Я сушил над огнем носки, собственно говоря, не носки, а дырки, и потому даже толком не разглядел разведчика.
— Этот гражданин говорит, что знает Липтов. Что ты на это скажешь, Матуш?
Он, этот лучший разведчик бригады, в ответ только промычал:
— Гм…
— Возьмешь его?
Это означало: «Проверь его».
— Гм… Новый человек, товарищ командир.
Только тут я вскочил с места и обрадованно воскликнул:
— Матуш, Бенчат, это ты?
Бенчат, мой товарищ по казарме, хотя я и не мог видеть его пламенно-рыжие волосы, спрятанные под танкистским шлемом!
Разведчик холодно посмотрел на меня, хотя, видимо, и узнал, и как-то озабоченно повторил то, что сказал в первый раз:
— Товарищ командир, я говорю, новый человек.
И никаких объятий, никаких горячих приветствий. Он будто хотел сказать: «Ты командир, тебе и решать».
— Вы знакомы?
— Да, товарищ командир, знакомы… Знакомы, — ответил Бенчат словно со вздохом, хмуро посмотрев на меня.
Я не знал, что и подумать. Мы были знакомы, но не близко. С тех пор как мы расстались, прошел год, и Бенчат, конечно, изменился, стал за это время лучшим разведчиком прославленной партизанской бригады, но все же перемена не могла быть настолько значительной, чтобы смотреть на меня свысока. Этого решительно не было. На нем был щегольской танкистский шлем, которым он, очевидно, гордился, должно быть, даже и спал в нем. Но в остальном ничего примечательного: измятая солдатская шинель с обгоревшей полой — вот и все. Он не может, вероятно, принимать меня за шпиона, который намерен пробраться в бригаду в трудное время. Или же он считает своей обязанностью проявить бдительность? Трудно было в это поверить. Так почему же он так нехотя признается в знакомстве со мной? У меня сложилось впечатление, что и командиру наша встреча чем-то не понравилась. Что-то было в ней неясное и неприятное для него. Так встречаются люди мало знакомые и не стремящиеся познакомиться поближе. Командир дипломатично прищурился, как человек, находящийся в чужой стране, с которой он считается, но не хочет вмешиваться в дело, ему не известное. Недовольно махнув рукой, он решил:
— Так, значит, ты его возьмешь, Матуш.
Бенчат кивнул головой, как бы отвечая на личное обращение командира: да, мол, возьму, и по-солдатски, по всем правилам отдал честь, мужественно тем самым подчиняясь неприятному приказу.
На этом мы и расстались. Больше ни полслова, ни малейшего жеста. Недопитая бутылка рому осталась у костра. Командир забрался в свою палатку, Бенчат скрылся среди множества остальных палаток и шалашей, покрытых еловыми ветками. А я поплелся к другому костру и присоединился к новичкам — солдатам и штатским, с которыми сюда пришел. Пристроившись под елью, я не мог сомкнуть глаз, хотя от усталости не чуял под собой ног. Что мне еще оставалось делать? Я размышлял, пока не увидел, что все встали и бесконечной вереницей побрели все выше и выше в горы. Насчет себя я скоро успокоился, достаточно скоро, может быть, даже несколько преждевременно придя к выводу, что я не чувствую в себе малодушия. Остаток ночи я думал о Бенчате. Несомненно, между нами лежит недавнее прошлое. И насчет Бенчата я не пришел ни к какому выводу. Лишь одно я понял совершенно отчетливо: почему он вел себя так отчужденно. Когда-то еще в казарме Бенчата так затравили, что однажды он бросился на землю и расплакался как мальчишка, позволил этим скотам пинать себя. Он не встал, никого не ударил прикладом по голове, никого не избил. Все это произошло при мне, я слышал, как он в отчаянии воскликнул: «Я не поеду домой, больше никогда туда не вернусь!» Не вспомнил ли он, увидав меня, унизительную сцену, которая произошла в присутствии наблюдателя из немецкой миссии? Ведь я вовсе не думал своим приходом напоминать ему об этом. Но мы снова встретились, и в его памяти невольно возникла эта сцена. Боюсь, что его слова: «Я больше не вернусь домой!» — были не пустой мальчишеской угрозой. Когда взрослого человека унижают, да еще так, что он бросается на землю, в его протесте выражено все его человеческое достоинство. Даже против своей воли он должен во что бы то ни стало отстоять свою честь. Должен — вот и все! Отстаивать свою честь, свое достоинство должен всякий, пока он чувствует себя человеком.