Она взяла тебя за руку и повела в свою комнату.
— Он приходил сюда, знаешь…
Что ей от него надо? Что ей надо от Сидуша?
Она схватилась за спинку стула, и на лице ее выступили пятна, которые так не нравились тебе.
— Вот здесь он сидел, на этом самом стуле…
С чего бы ей плакать? Ты не выносил даже маминых слез, не то что чужих. Ты выбежал из комнаты и припустился домой.
На дворе отец, согнувшись, подбирал виноград, рассыпанный вокруг кадки.
— Хочешь?
— Не-е.
— Что так?
— Хочу знать, что с ним. Слышишь? Хочу знать, что с Сидушем.
— На, поешь винограду.
— Хочу про него все знать.
— Глянь-ка, все рассыпалось…
— Чего ты меня обманываешь? Чего вы меня все время обманываете?
— Все рассыпалось. Все. Вырастешь, куплю тебе скрипку. А почему бы не купить тебе скрипку? Ведь Сидушу я купил скрипку. Всякий может купить скрипку и научиться играть. Ведь Сидушу я купил скрипку. Только вот не пойму…
Аплодисменты.
Знали б вы, как я ненавижу эти хлопки. Знали б вы, как вы глупы. До чего это глупо — хлопать на концертах. Человек хочет поведать вам свое сокровенное, а вы ему аплодируете. Не аплодируйте! Слышите? Не аплодируйте! Глупцы!
Я встал и вышел из зала.
Перевод Н. Шульгиной.
ПАДАЛИ ГРУШИ
Дом стоял у самой железнодорожной линии. Перебежишь дорогу, и сразу же за канавой рельсы. С поезда хорошо был виден двор, а через открытую дверь можно было заглянуть и в кухню. Дом как дом, примечательный разве лишь тем, что летом перед ним с дерева всегда падали груши, падали всегда в срок и ровно столько, сколько требовалось, — ни больше, ни меньше. Обычно падала одна: человек идет на работу либо с работы, и груша ему как нельзя кстати.
Неподалеку рассаживались дети, они-то знали, что дерево трясти не следует, в этом просто нет надобности — ведь груша падает только тогда, когда ее больше всего хочется. Падали груши, и по две, и по три — сколько детей, столько и груш.
Задует ветер — груш падает больше, но и тогда не бывает лишних: детишек прибегает больше, и каждый ждет свою.
Проходившие мимо поезда были такие длиннущие, что, казалось, у них конца нет. Однажды в полдень, когда летнее солнышко нещадно палило, такой длинный-предлинный поезд вдруг остановился. Машинист, высунув голову, уставился на рельсы, а кочегар спустился вниз, в канаву. Из дома, перед которым росла груша, вышел старик, закивал машинисту; тот вроде бы смекнул, и чем дело, послал кочегара, и старик угостил их грушами.
— Хорошо тянет?
— Тянет.
— Я ведь тоже на таких ходил. И до Мархегга[20], и до Жилины. Сорок три года ходил…
— Походил и будет.
— Будет, — согласился старик. — Я б и теперь не отказался, да только тут, на кукушке. А в дальние рейсы — где уж мне! — Старик призадумался, глядя на паровоз, точно хотел определить, сколько вагонов он мог бы на самом деле вытянуть и нельзя ли еще три-четыре добавить к составу; он был бы не прочь заглянуть и наверх, к машинисту, но самому, без посторонней помощи так высоко теперь ему не забраться, да и времени в обрез. Машинист и кочегар кивнули старику напоследок, и поезд тронулся. А старик еще долго стоял перед домом и смотрел на рельсы — глаза у него были голубые и все еще ясные, как у ребенка. Потом он вошел во двор, уселся на скамейку и сквозь щелку в воротах продолжал глядеть на дорогу. Кто-то прошел мимо, старик бросил ему сливу, потом слегка смутился, что бросил сливу вместо груши, но прохожий и сливой не побрезговал: в такое пекло и слива хороша, право же, хороша и слива.
Я заходил в этот дом два-три раза в неделю. Завидев меня, старик всегда почему-то мрачнел.
— Опять этот цыган приходил, — ворчал он обычно после моего ухода.
— Он не цыган, — поправляли его.
— Ну да, не цыган. Будто я не видал его.
— Да не цыган он.
— Работает хоть?
— А то как же? Все работают. И цыгане заняты делом…
И все-таки поначалу он не доверял мне, и когда я однажды зашел к нему, то угостил меня твердой, кислой, самой что ни на есть никудышной грушей.
— Ну как? — спросил старик, глядя на меня.