— Я буду теперь жить вот здесь, вы меня найдете по этому адресу. Пиши мне иногда, что вы делаете, как живете. Ведь ты уже большая, — сказал я ей. — И присматривай за Яником. — Я погладил ее по головке и задумался.
Дети стояли друг подле друга и молчали. Они безмятежно глядели на меня, не плакали, не висли у меня на шее. Казалось, они совершенно не понимают, что происходит, даже не догадываются, что все это значит. Спокойствие и молчание детей делали мой уход не столь трагичным. Я быстренько поцеловал того и другого, взял чемодан и вышел. На лестничной площадке я остановился и протянул дочери, которая провожала меня, ключи от квартиры.
— Зачем ты отдаешь их мне, как же ты откроешь, когда вернешься? — спросила девочка, и в ее голосе я уловил какой-то страх.
При этих словах я окончательно убедился, что мои бессловесные, безразличные на вид дети даже не подозревают, что происходит у нас в семье. И мне казалось, что так оно и лучше.
Мы сидели и молчали, а тем временем наступили сумерки. Тогда Маргита встала со стула, сложила в ведро тряпки и щетки, направилась к выходу, там обернулась:
— Смотри не забудь прийти ужинать! — и погрозила мне пальцем.
Я наблюдал за ней в окно, пока она шла. Сгорбленная старушка тихонько плелась по тропинке, вид ее высохшей, одряхлевшей фигурки посреди опустелого сада, в сгущающихся сумерках ноябрьского вечера вызвал во мне волну печали, сострадания и благодарности. Я бросился на кровать.
Погожие дни кончились, пошли дожди. Они начались позже, чем в прошлые годы, но зато были обильнее. Лило беспрестанно, днем и ночью. Окрестности примолкли, люди попряталилсь в дома. Без особой нужды никто и носа на улицу не высовывал.
Ветер срывал с деревьев последние листья, застревал в оголенных, обезображенных кронах, корежил ветви, пригибая их к земле.
Едва наступал день, как уже начинало смеркаться. Над крышами ползли клубы свинцовых облаков, задевая за трубы. Печаль и уныние обволакивали окрестности.
В комнате было тепло. Топилась печка, рядом стояла полная корзина дров.
Я лежал на кровати и подремывал. Лежал без движения довольно долго. Но потом спустил ноги с кровати, встал и подошел к окну.
Снаружи ничего не изменилось. Ветер по-прежнему завывал как бешеный, шел мелкий, частый дождик. Было всего два часа пополудни, а уже смеркалось. Я едва мог разглядеть соседний дом.
В этот момент я увидел, что прямиком через сад кто-то идет. Когда человек подошел ближе, я узнал дядю.
Дядя был в черном резиновом плаще с капюшоном. Мне этот плащ был знаком. Теперь таких уже не делают. Дядя приобрел его много лет назад, вскоре после войны, когда работал в дорожном управлении смотрителем дороги. Ему удалось купить плащ буквально за гроши и за два литра житного самогону в придачу у какого-то спекулянта из города. Черт его знает, почему спекулянт уступил плащ так дешево, вероятно, ему позарез был нужен этот самогон. В те времена такой дождевик был сущим кладом. Когда дядя вышагивал в нем по шоссе через деревню, все головы поворачивались ему вслед. Далеко окрест не было тогда более элегантно экипированного дорожного смотрителя, и дядя сознавал это. Каждый божий день он брал дождевик с собой. Он не расставался с ним, даже если с самого утра жарило солнце. «На всякий случай, — говорил он бывало, — случись гроза, а где смотрителю укрыться, когда кругом нет ни одного навеса? Другой, бедняга, вымокнет до нитки! А я нет, надену плащ, пускай себе льет сколько влезет!»
Дядюшка ввалился ко мне, словно водопад.
— Фу ты, ну и погода. Леший его дери! — он отряхнулся, снял плащ и повесил в коридоре на гвоздь. — Возьми вот, почтальонша тебе принесла, — он вытащил из кармана белый конверт и подал мне.
Я тотчас же узнал почерк дочери. Конечно, обрадовался, ведь я здесь без малого два месяца, и это первая весточка от детей.
— От Эвики.
— Читай-читай, я могу подождать, — сказал дядя, — не обращай на меня внимания, я чуток погреюсь, у тебя тут тепло. — Он придвинул стул к печке и протянул к огню руки. Потом подбросил в огонь пару поленьев и закурил сигарету. Курил и слушал, как в печке потрескивают дрова.
Дочка писала о себе, о школе, о подружках и всякой всячине. Почерк, несомненно, принадлежал дочери, и все-таки с первых же строк меня охватило подозрение, что рукой ребенка водил взрослый. Это подозрение пока не подкреплялось ничем конкретным, но чем дальше я читал, тем все более был уверен, что это так. Фразы были на редкость гладкие, мысли выражены связно. Даже между строк не оставлено просвета, а сдобрено дополнительным подтекстом, наводящим на размышления. А вот наконец и улика, которую я искал. В последних строках я прочитал: